Юрий Рытхэу - Полярный круг

— Нравится вам Билибино? — спросил Нанок.

— Очень нравится! — весело ответил Нутетеин. — С одной стороны, Чукотка, с другой — как на материке. Большие дома, автомобили, телевидение, кафе, разные заводы — и в то же время Чукотка. Вот мы с тобой, два эскимоса, сидим в кафе, а рядом строится атомная электростанция. Как это тебе? А? Ты ведь тоже родился еще при жирнике, как и я. Правда, ты недолго жил в нынлю, а я вот большую часть жизни там провел. Здесь, в Билибино, живут русские, украинцы и многие другие народы, но они стали жителями Чукотки. У меня появился один знакомый, инженер, с атомной электростанции. Очень веселый человек. Всю жизнь на северных стройках, а теперь решил обосноваться на Чукотке. Говорит: «Это как раз та земля, какая мне нужна!» Понимаешь, человек нашел свою землю у нас! А мы, эскимосы, расширили нашу родину от маленького скалистого мыса на краю земли до самой Москвы. А что нам раньше оставалось? Самые брошенные и холодные земли да пустынные острова. А сейчас Нутетеин, когда захочет, может куда угодно поехать по большой нашей стране, и везде ему — родина. Вот какая нынче родина у эскимоса! Большая родина, великая страна.

Нутетеин был возбужден, весел, выглядел помолодевшим, и Нанок радовался и любовался своим знаменитым земляком.

— У вас тут большой успех, — заметил Нанок. — Я с трудом достал билет, да и то с помощью начальства.

— Верно, — кивнул Нутетеин. — Хорошо встречают. Поэтому и хочется получше показать. Я спорю с нашим руководителем: надо больше национальных танцев и плясок. Через них все можно выразить — ведь это часть сущности человека. Делать современным эскимоса и чукчу надо изнутри, а не операцией…

— Что за операция? — удивился Нанок.

— Это Тагъек мне прочитал в журнале, что в Японии некоторые девушки, чтобы выглядеть современнее и не так по-японски, с помощью хирурга делают себе глаза пошире.

— Дикость какая-то! — сказал Нанок.

— Вот именно — дикость, — согласился Нутетеин. — Некоторые наши номера, иногда походят на эти японские глаза, расширенные для вида с помощью ножика… Удалось купить тебе ярангу?

— Нет, — мрачно ответил Нанок.

— Это хорошо, — удовлетворенно произнес Нутетеин.

— Что тут хорошего? — удивился Нанок.

— Хорошо, что на нашей земле ты не нашел человека, который согласился бы продать ярангу. Это все равно что продать честь свою.

— Нутетеин, — укоризненно произнес Нанок, — вы человек передовых взглядов и такое говорите. Ну что стоило Нотанвату из Чаплино продать музею ярангу, вместо того чтобы сжигать ее!

— У Нотанвата нечего было и пытаться купить, — заметил Нутетеин, — это человек крепкий.

— Я все-таки никак не могу понять, почему продать ярангу так позорно и стыдно?

— Это недостойно настоящего человека, — ответил Нутетеин. — Позор можно заслужить и неосторожным действием, по пьяному настроению обидеть кого-нибудь или даже подраться. Но вот продать ярангу — уж никуда не годится. Когда ты предлагал деньги за ярангу — это самое обидное, что только можно сказать человеку…

Нанок вспомнил, как выставил его из дома старый Нотанват, и покраснел.

— Жилище для северянина, — продолжал Нутетеин, — это знак его человеческого достоинства. Когда мужчина строил нынлю или ярангу, он отмечал свое твердое место среди людей.

Вышли из кафе и направились к гостинице. С каждым шагом у Нанока сильнее билось сердце — приближалось время свидания с Зиной. Он спросил:

— А как танцует Зина Канталина?

Нутетеин внимательно посмотрел на Нанока и, пряча улыбку, ответил:

— Ничего, старается… Она тебе нравится?

— Так просто спросил. Я был у них в стойбище.

— Знаю, — сказал Нутетеин. — Кожаное ведро она тебе подарила.

Нанок удивился такой осведомленности старика, и вдруг страшная догадка пришла ему в голову: а вдруг Нутетеин и про письма знает? Он внимательно всмотрелся в его лицо, но вроде бы ничего такого не увидел. Правда, старик мог держаться так, что по его лицу ничего нельзя было узнать: артист все же.

— Может быть, пойдем в вашу квартиру?

— А что сейчас дома делать? Скучно.

Нанок сделал еще одну попытку оттянуть встречу с Зиной.

— Вы заходили в здешние магазины? Тут столько товаров! Есть такие, которых в Анадыре не достать.

— Ну, положим, в Анадыре я все могу достать, — уверенно сказал Нутетеин. — Но мне много и не надо.

Нанок готов был придумать еще что-нибудь, но перед ними уже была дверь.

— Зайдем ко мне, — сказал он.

— Хорошо, — неожиданно легко согласился Нутетеин.

Однако, раздевшись в номере, сказал:

— Надо проведать своих. Пойдем.

— Удобно ли? — с сомнением сказал Нанок. — Вечером концерт, надо им настроиться.

— Подумаешь, концерт! — усмехнулся Нутетеин. — После утренней репетиции у них было время отдохнуть. Пойдем!

Наноку не оставалось ничего другого, как последовать за стариком.

Нутетеин постучал в дверь. Нанок заметил, что это не та дверь, за которой скрылась Зина Канталина.

В этой комнате жили два лучших солиста «Эргырона» — Яков Тагъек и Спартак Теплилик, земляки Нанока, учились с ним в одной школе, только классом младше.

Они с радостью встретили Максима и засыпали расспросами о своих близких, которых давно не видели: родные их жили в Нунямо. А когда узнали, что Нанок побывал в старом Наукане, Тагъек тихо спросил:

— Наш ручей по-прежнему шумит?

— Все такой же веселый и шумный, — ответил Нанок, — А нынлю почти полностью разрушились, только кое-где каменные стены остались.

— А острова? — спросил Теплилик.

— Куда они денутся? — с улыбкой ответил ему Нутетеин.

— Теперь надо девочек проведать. Пойдем, Нанок.

— Я бы посидел здесь с ребятами, — нерешительно произнес Нанок.

— Ничего, потом придешь, — настаивал Нутетеин. — Что же ты за молодой человек, если не хочешь на молодых танцовщиц посмотреть!

На стук Нутетеина отозвался звонкий голос:

— Кто там? Мужчина или женщина?

— Полтора мужчины, — ответил Нутетеин и весело подмигнул Наноку.

Отворилась дверь. Незнакомая девушка засмеялась.

— А, это вы, дедушка.

— Я не один. Гостя к вам привел.

Зина Канталина сидела на кровати. Она быстро глянула на Нанока, встретилась с ним взглядом и тут же потупилась. Лицо ее зарделось, и она сказала тихо и невнятно:

— Здравствуйте, Нанок.

Нутетеин заметил замешательство девушки, насмешливо поглядел да Нанока и укоризненно произнес:

— Оказывается, у тебя тут знакомые есть, а не хотел идти!

Смущение Канталиной обрадовало Нанока. Значит, что-то есть, есть то, что заставило Зину низко опустить голову.

Она вдруг быстро собралась и, бросив на ходу: «Мне надо утюг поставить», вышла из комнаты.

В номере стул был всего один, и Наноку пришлось усесться на кровать Зины Канталиной.

— Это мои любимые солистки, — сказал Нутетеин Наноку, — самые красивые и юные. Больше всего боюсь, чтобы их где-нибудь на гастролях не похитили. А танцуют как! Вот увидишь сегодня.

Зина вошла с утюгом. Она уже спокойнее улыбнулась Наноку, как бы безмолвно извиняясь перед ним.

— Ну как, постараетесь сегодня, девушки? — спросил Нутетеин.

— А мы и так каждый день стараемся, — ответила Зина. — Ну а сегодня само собой.

— Для своего надо танцевать еще лучше, — наставительно сказал Нутетеин. — И запомните: Нанок понимает толк в настоящем эскимосском танце, потому что родился в Наукане, а его мать — Атук — танцевала в молодые годы с такими великими людьми, как Мылыгрок и Атык! Вот потом спросите после концерта, понравилось ему или нет.

Нанок украдкой посматривал на Зину. Почему, он решил, что она похожа на актрису Самари? Ну, может быть, и есть очень отдаленное сходство, особенно в выражении глаз или когда, забывшись, Зина поднимает руку и подпирает кулачком подбородок. Она, Зина Канталина, была сама по себе прекрасна, независимо от портрета Ренуара. Иногда Зина смотрела на Нанока дружески и ласково улыбалась, и тогда опять невидимый, мгновенный огненный ураган проносился по комнате, задевая только двоих. Значит, это и есть сама любовь? Совсем не такая, какая иной раз представлялась в неясных мечтах. Наверное, в любви самое прекрасное то, что она является тайной для всех окружающих и только двое знают о ней, и это соучастие в тайне придает чувству неповторимость.

Как много можно сказать глазами! Нанок подумал, что те слова, которые он написал в письмах, не выражают и сотой доли того, что было просто во взглядах его и Зины. А может быть, это оттого, что слова любви уже многократно использовались и стали чужими? Нанок начал вспоминать письма, и ему стало стыдно. Неужели она после тех неуклюжих слов еще хорошо к нему относится?