Анатолий Буйлов - Большое кочевье
— Рацию бы нам не мешало, — мечтательно сказал Костя.
— Правильно, Костя! — обрадованно подхватил Хабаров. — Давно пора иметь рацию в каждой бригаде. Давно пора! В космос летаем!
— Раньше у нас даже спички не были, — заметил укоризненно и даже с некоторой обидой Аханя. — Огонь мы делали так, — и он показал руками, как высекают кресалом искру.
— Верно, старик! — охотно согласился Хабаров. — Плохо раньше жили, а двадцать тысяч лет тому назад еще хуже — в звериных шкурах ходили и с каменным топором. Не надо увлекаться сравнениями столь далеких времен, надо чаще смотреть по сторонам: не обогнал ли тебя кто из соседей и, если обогнал, то поучиться у него… Надо идти, как говорится, в ногу со временем, чаще смотреть вперед, иначе споткнешься, навредишь себе… Для вас, стариков, теперешний уровень жизни вроде рая, и это естественно, ибо это и есть движение вперед. Но нужно продолжать улучшение быта оленеводов. Подумать только! Ведь оленю ни сена косить, ни помещений строить. Пять-шесть человек пасут трехтысячное стадо — только плати им как следует, снабжай их всем необходимым и получай в конце года чистую прибыль. А земли-то у нас сколько? Громадные пространства! Одна только наша Магаданская область вместит на своей территории не один миллион голов, как запланировано, а полтора миллиона. Хватает у нас земли, и людей хватает, хозяйствовать надо… хозяйствовать! — Хабаров махнул рукой, насупившись, смолк.
— Размечтался ты, — после довольно продолжительной паузы подавленным голосом сказал Ганя. Папироса его погасла, и он бросил ее к печке. — Да, размечтался ты слишком. Ты видел, сколько оленьих рогов вокруг забойной площадки валяется — горы! И копыта валяются, а из них ведь клей отличный. Сколько раз предлагал председателю: продать бы их кому-нибудь. Отвечает: никто у нас их не принимает, но скоро будто бы Япония рога будет скупать. Скорей бы — все доход колхозу. Ничего, все у нас будет когда-нибудь: и домики разборные, и всякие легкие консервы, бросишь пачку в котел с водой — и полный котел толченой картошки с маслом и луком. — Ганя лукаво взглянул на проглотившего слюну Николку. — Или мороженого… В Москве, когда ходили по выставке, я все время мороженое всякое ел — и шоколадное, и фруктовое, и такое на деревянной палочке — эскимос называется.
— Не эскимос, а эскимо! — снисходительно улыбнувшись, сказал Николка.
— Во-во! — Эскимо! — обрадовался Ганя. — С Василием Ивановичем мы там были лет десять тому назад. Он там первый раз в жизни мороженое попробовал, в стаканах, сделанных из тонкой-тонкой лепешки. Купил я два таких стакана с мороженым — один ему дал, другой сам ем. На зубах стаканчик хрустит, мороженое сладкое, как снег весенний, сахаром посыпанный. Понравилось Василию Ивановичу мороженое. «Мало», — говорит. И купил десять стаканов — в руках не помещаются. «Давай, помогу тебе, пару стаканов съем». — «Нет, — отвечает, — иди бери себе — мне самому мало». Ну ладно, идем. Жарища! Кругом народу тыщи, как оленей в корале, все бегут туда-сюда, туда-сюда! Пока Василий Иванович одно мороженое ел, другие таять начали, между пальцев закапало. Стал Василий Иванович с пальцев слизывать, нос макнул в стакан. Текут стаканы, как худая тряпка. Видит он — дело плохо, и давай скорей хватать мороженое чертово! Два проглотил, а больше не может — горло болит. Уже за рукава течет, и лоб Василия Ивановича мороженым испачкал, как тот клоун, которого мы смотрели в цирке. Опять он слизывает мороженое с рук. Капает на костюм, а костюм черный, дорогой, уже как известкой забрызган. Кричит: «Помоги! Бери скорей стаканы, ешь… Я тебе их отдаю!» А я говорю: «Нет уж, спасибо, хватит мне». Люди смеются, обходят его, на мусорный ящик показывают…
Ганя рассказывал серьезно, улыбаясь одними глазами, но пастухи смеялись от души.
— Ну ладно, с вами тут до утра не уснешь, — сказал Фока Степанович, вставая. — Пойду спать.
Вслед за Фокой Степановичем ушли Костя с Худяковым. В палатке сразу стало просторней. Николка с наслаждением лег на бок и вытянул затекшие ноги, то же сделали Шумков и Хабаров, и лишь Аханя с Ганей не изменили своих поз, продолжая сидеть, скрестив ноги под себя.
Вскоре Ганя вышел кормить собак. Вошел он минут через десять с кукулем под мышкой и с пачкой газет.
— Совсем забыл, извини, Николка, тебе письмо.
Николка торопливо распечатал тонкий конверт.
Мать сообщала, что медвежью желчь она получила, что живет она, слава богу, хорошо, правда, часто болит спина перед плохой погодой, но это уже от старости. Просила сына не простужаться и звала домой: «Приезжай, сынок, домой, я часто плачу об тебе и переживаю. А старик говорит, что больше не будет тебя укорять ни в чем. Его знакомый столяр может взять тебя учеником. Это очень хорошая специальность, в тепле всегда и в чистоте, и заработок хороший. Приезжай, сынок, помирись с Оксеном Феофановичем христа ради, не губи свои вьюношеские годы…»
До полуночи писал он матери. Зная, что неграмотная мать отнесет письмо соседке либо оно попадет в руки отчима, он старался не писать такого, что могло бы хоть как-то повредить благополучию матери, обозлить против нее отчима.
Утром Ганя с Хабаровым уехали в Ямск. Хабаров опаздывал на экзаменационную сессию и очень беспокоился, что придется ему сдавать экзамены в одиночестве.
— А какая тебе разница? — наивно спросил Николка.
— Очень даже большая, — сказал Хабаров и, оглянувшись, заговорщицки шепнул: — Одному, тезка, тем уже плохо, что некому будет шпаргалку в нужный момент подсунуть или списать будет не у кого… А ты как думал? Я студент посредственный. Но на посредственных людях земля, между прочим, держится.
С отъездом Хабарова ничто в бригаде не изменилось, разве что стало просторней в палатке. Оленеводы относились к нему как-то сдержанно, настороженно — вероятно, по той причине, что был он в бригаде человеком временным, способным в любой момент покинуть бригаду, кроме того, они всегда помнили, что он с высшим образованием, будущий начальник, стало быть, не ровня им. Тем более и сам он это то словом, то жестом иногда подчеркивал. Но вместе с тем пастухи и гордились им, гордились его ученостью, тем, что вышел он из их пастушеской среды.
Ганя приехал на пятый день. Пастухи, только что забившие двух чалымов, готовились пить чай и есть сырую печенку, но, заслышав лай упряжки и шум оленьих копыт, выскочили из палаток.
— До-ро-ва-тее! — опять издали приветствовал пастухов Ганя.
И принялся перед входом в палатку сбивать прутиком снег с унтов, разговаривая таким тоном, словно он и не отлучался никуда.
— Василий Иванович угнал сегодня своих оленей. Восемьдесят голов у него не хватило. Иванова сказала, чтобы вы быстрей кочевали, ждут вас, все готово уже. Я говорю Ивановой: у Васьки Шумкова лишние олени — она не верит. Я им рассказал, как Николка их нашел. А Василию Ивановичу так и сказал: «У Шумкова теперь дело пойдет потому, что у них русский пастух, а у вас нету», а он говорит Ивановой: «Дайте и мне русского пастуха». Иванова смеется, руками разводит: «Нету больше, только один такой пастух на весь колхоз и на весь район».
Пастухи заулыбались, а Худяков даже скрипуче хохотнул — скрипучий этот хохоток всегда выводил Николку из равновесия. А теперь даже улыбки пастухов воспринял он как насмешку, обиженно подумал: «Смейтесь, смейтесь, а я вам все-таки докажу — не хуже вас еще буду…»
Ночевать Ганя не остался, наевшись сырой печенки, напившись чая, он уехал.
Стадо пригнали к коралю в полдень.
Николка с интересом оглядывался по сторонам. Весь снег был перетоптан и утрамбован оленьими копытами. Кругом стоял обыкновенный лес, сквозь который виднелась часть какой-то высокой изгороди из жердей. От изгороди, огибая стадо, шла к пастухам дюжина людей в малахаях, дохах и полушубках. Слева белела полосой речка в тальниковых зарослях: над речкой на невысокой террасе виднелись две палатки. И больше ничего не было.
— А где же кораль? — изумленно спросил Николка у Шумкова, пристально разглядывающего приближающуюся толпу людей.
— Да вон же он, не видишь, что ли? — рассеянно махнул бригадир в сторону виднеющейся изгороди.
В толпе Николка сразу различил высокого зоотехника, с которым год тому назад прилетел в Ямск. Рядом с ним шли председательша Иванова и прихрамывающий Ганя — в сравнении с рослой женщиной он казался карликом. Остальные были Николке незнакомы.
После взаимных рукопожатий, расспросов и возгласов Шумков, Иванова и Ганя, отойдя чуть в сторону, начали о чем-то совещаться. Незнакомые люди в малахаях, эвены и камчадалы, весело подходили к Николке, дружески хлопали его по плечу, улыбаясь, спрашивали, ест ли он сырую печенку и струганину из мальмы, и, слыша утвердительный ответ, восторженно хвалили:
