Павел Далецкий - На сопках маньчжурии
Суд уходит совещаться. Через минуту возвращается:
— Заседание суда продолжается!
И так, по разным поводам, несколько раз.
Катя думала: зачем откладывать суд? Разве новые судьи будут более человечными? Не посмеют они быть человечными. Пусть уж сегодня.
От последнего слова Катя и Епифанов отказались. В зале, кроме судей, никого, караул сменяется каждые две минуты: только успеет солдат пройти через зал и встать, как караульный начальник подает знак и тот отправляется назад. Боятся, чтоб не набрались крамолы! Перед кем же говорить? Перед этими офицерами, которые вчера расстреливали мирных людей?
Прокурор ораторствовал долго. С эффектными жестами в сторону подсудимых, царского портрета, судей, улицы, которая, должно быть, знаменовала Россию.
Для подсудимых только один вид наказания — смертная казнь!
Громко сказаны слова, которые столько времени жили в Катином сознании: смертная казнь!
Суд удалился на совещание и вернулся — через минуту.
— К смертной казни… Через повешение! Уведите подсудимых.
Сани мчатся по городу. Казаки скачут вокруг саней и вдоль тротуаров. Улицы пусты: городовые и дворники разогнали всех.
Вот любопытные прижимаются лицами к окнам, вон юноша вышел из лавки, и сейчас же к нему бросился городовой… У каждых ворот, у каждой двери городовой.
Боятся… страх, страх!..
А Катя не боялась.
Она не боялась умереть. В эти дни, когда лучшие люди народа напрягали все силы в борьбе с врагом, она не боялась умереть, потому что она умирала в бою, а высшего счастья, чем умереть за правое дело, в сущности, нет.
Пристав проводил ее до камеры, даже в камеру зашел:
— Всё убивать нас хотите, а у нас детки… У полицеймейстера трое, а вы его хотели из револьвера…
— Уйдите, — сказала брезгливо Катя. — Вы убиваете не только отцов, но и деток. Видели вы, кто расстрелян на площади?
Пристав исчез.
Осталось жить всего несколько дней!
Надо провести их так, чтобы они были светлы, радостны, праздничны. Ни за что не умрет она в тоске. Этого они не добьются!
Вечером, когда она лежала на постели, день за днем вспоминая свое детство, тишину тюрьмы нарушил мужской голос. Она никогда не слышала этой песни, но и слова и мелодия сразу захватили ее. Мужской голос пел:
Прошлого тени кружатся вновь,О жертвах боев твердят.На сопках маньчжурских воины спятИ русских не слышат слез.Плачет, плачет мать родная,Плачет молодая жена…Пусть гаолян вам навевает сны,Спите, герои русской земли!
Что это за песня, грустная, томительная, возмущающая всю душу:
Пусть гаолян вам навевает сны,Спите, герои русской земли!
Гаолян, сопки, война…
— Что это за песня, Епифанов? — простучала она.
— «На сопках Маньчжурии». Сейчас вся Россия ее поет…
Она не заметила, как прошел день, второй, третий. Она думала о себе, России в прошлом и России в будущем, о всем человечестве, о вселенной.
Имеет ли какое-нибудь значение для вселенной нравственный мир, существующий в человеке? Пришла к выводу, что нравственный мир — это великое, это не нечто выдуманное человеком для удобства жизни, это особый и самый тончайший элемент мира, сила, венчающая жизнь.
Снова и снова вспоминалась природа, и все больше дальневосточная: Владивосток с его лазурными заливами, зелеными сопками, зорями, удивительными по своему нежному и буйному сиянию, Амур, Маньчжурия… Сопки Маньчжурии!.. Армия, война… И эта песня о печальной войне…
Вспомнился Петербург: июль, жаркий день, они с Машей ищут на Крестовском острове грибы. Высокая трава, липы, дубки, ветер несет аромат цветущей липы. Солнце прикрыто перламутровой кисеей и поэтому не печет, нежит. Сестры расстегнули воротники блузок, закатали по локти рукава, а когда дошли до стрелки, разделись и пошли дальше, в теплое серовато-перламутровое и совсем несоленое море. И оттого, что ветер ароматен, оттого, что небо, море и земля сливаются в одно целое — бесконечно живое и нежное, — в Катином сердце пробуждается счастье. Она счастлива, и вместе со счастьем встает вера, что счастье — это то состояние мира, которое когда-нибудь будет общим достоянием всего живого.
Она не узнала любви… Антон Егорович, Горшенин?.. Да, этих людей она могла полюбить, но отношения между ними оставались товарищескими. Сейчас она не печалилась об этом: хорошо, что ничье сердце не будет по ней разрываться.
Внешне жизнь шла, как шла раньше: по двору гуляли арестанты, Катя стояла на подоконнике под открытой форточкой и прислушивалась к разговорам. Потом скудный обед. На ужин горячая вода с куском хлеба. Вечером стучал Епифанов, он надеялся на побег. Павка Грузин сказал: «Ты меня спас, так неужели я дам тебя повесить?!»
Катя не спорила, хотя и не верила в силу Павки Грузина. Она жила как человек, никуда не спешащий, у которого бездна времени, и только она одна знала, как жадна она сейчас до всего, как примечает все, как несказанно любит жизнь. Никогда она не любила жизнь так, как любила ее сейчас… Думая о смерти, она хотела только одного: чтобы ее убили днем, в яркий солнечный день, чтобы все кругом сияло и чтобы это сияние навсегда вошло в ее сердце… Не посмеют убивать ее ночью!.. Говорят, на голову надевают мешок. Она не позволит этого.
Сейчас солнце зимнее, холодное, деревья стоят голые, но ведь придет весна и все зазеленеет. Неужели она не увидит, как зазеленеют деревья, как птицы полетят на север, неужели не услышит песен любви, которые зазвенят в лесах и над лугами?..
Она отказалась от кассации приговора, Епифанов отказался тоже.
Ночью разбудил ее стук в стену. Епифанов простучал пароль «Боже, царя храни» и потом сказал с грубоватой нежностью:
— Катя, пожалуйста, не воображай, что тебя повесят. Я сегодня точно узнал, что мужчину на твоем месте повесили бы, а тебя не повесят.
— Повесят, — возразила Катя, — теперь они всё могут.
И они заговорили, как обычно, о том, что им удалось узнать за день из случайно брошенной реплики гуляющих, из записки, из газеты, которые иной раз проникали к ним таинственными путями. Ждут Ленина!
Ленин должен приехать! Он бы тебя, Епифанов, быстренько освободил от твоего эсерства. А может, ты теперь и не эсер?
— Я Епифанов, Катя. Как был рабочим человеком, так им и остался.
Прошло еще два дня. И вечером стук не в стену, а в потолок. И не стук — грохот!
Кате показалось, что потолок рухнет, кто-то с чрезвычайной быстротой и силой выбивал ножкой табурета слова. Она ничего не могла понять.
Воспользовавшись паузой, простучала:
— Епифанов, ты?
— Тра-ляля, тра-ляля, — отвечал потолок. — Ура! Ура! Ты будешь жить, ты будешь жить!..
Пауза. И после паузы серьезным ровным стуком:
— На вечерней поверке помощник надзирателя сказал: смертная казнь заменена тебе каторгой.
В первую минуту Катя даже не обрадовалась. Не потому, что опасалась, а вдруг помощник надзирателя ошибся, — в таких вопросах надзиратели не ошибались; она просто равнодушно подумала: значит, устыдились вешать молодую женщину, нет, не устыдились — испугались!
— А ты? — спросила она.
Потолок молчал.
Она легла на койку, стараясь разобраться в переживаниях. Итак, она будет жить. Завтра, послезавтра, всегда будет видеть солнце, увидит, как зазеленеют деревья, полетят на север птицы, полные сладкой весенней тревоги. Она будет жить, жить много, долго!..
И, думая так, она не испытывала особенной радости. Почему? Неужели она примирилась со смертью, согласилась на казнь?
Постепенно она поняла: это оттого, что, думая о смерти, она думала, в сущности, о жизни. Смерть представлялась ей не как мрак и ничто, а как бесконечное продолжение последних, безмерно ярких мгновений жизни.
Она лежала, закинув руки за голову, вытянувшись и вся притихнув.
Через несколько дней ее вызвали в контору. Сняли тюремное платье, дали толстую суконную юбку, кафтан, баранью шубу.
На дворе собралось сорок каторжных, тут же стояли телеги для вещей. Вслед за вещами старались взобраться на телеги и каторжные.
— Куда лезешь?
Взмахи прикладами, удары, ругань.
Один из надзирателей узнал Катю, совершенно преображенную костюмом;
— Вы, как политическая, можете требовать для себя подводы!..
Катя отрицательно покачала головой. Она ничего не хотела требовать, она вдыхала всей грудью морозный воздух и смотрела по сторонам. Иней на деревьях, на крышах домов снежные шапки. Когда-то в бессрочную каторгу уходил Грифцов. Но вырвался же он с каторги! И она вырвется!
Телеги тронулись. Лязг кандалов, скрип и стук колес, топот конвойных…
7
