Павел Далецкий - На сопках маньчжурии
Если через пять дней?!
Держали ее и Епифанова без прогулок, без бани. Страшно захотелось на воздух; легкий здоровый морозец, светит солнце, небо легкое, зимнее, голубое. «Что такое мир?» — подумала она с некоторым удивлением, потому что никак не могла в эту минуту совместить красоту мира и необходимость в этом мире борьбы и смерти. Загадка, которую тщетно в течение веков пыталось разрешить человечество и каждый человек в отдельности.
Толстой тоже не понимал этого и создал свой мир нравственного самоусовершенствования. На секунду она поняла его точку зрения, но сейчас же ушла дальше, в те реальные взаимоотношения с людьми и природой, признавая которые, только и можно было практически действовать.
Вспомнился Золотой Рог, когда на него смотреть с сопок, Амур, по которому они плыли на барже, и Корж плыл, и Горшенин, а потом все вместе с Антоном перебрались на маньчжурский берег.
Много было в жизни изумительного, но слаще всего было то чувство правды, которое жило в ней, ее решимость отдать все свои силы народу.
И когда она просмотрела свою жизнь, она успокоилась: через пять дней? Что ж, пусть через пять дней!
Вспомнилось письмо Горшени на, в котором тот описывал казнь Топорнина. Теперь Топорнин точно был здесь, рядом.
Очень хотелось увидеть Машу, отца, мать…
Водили на допросы. Лицо ее зажило, она смотрела широко раскрытыми глазами в лицо следователя и не отвечала на его вопросы.
С воли приходили известия… Реакция прилагала все усилия к тому, чтобы смирить революцию, а народ гигантскими шагами шел вперед, готовый вооруженной рукой отстоять свое право на человеческую жизнь.
И ее, Кати, не было там! Она переговаривалась с Епифановым; в ночной тиши удивительно приятно было услышать тихий стук, позывные «Боже, царя храни», потом обмен новостями, потом воспоминания, потом философствование… Епифанов оказался очень любознательным человеком.
— А нас с тобой нет там, Епифанов!..
— Я не теряю надежды на побег… Павка Грузин обещает, уголовные всё могут… Убежим, Катя… Помнишь, как ты увезла с колесухи Антона Егоровича?..
То, что жизнь на воле уходила вперед гигантскими шагами, а жизнь Кати уже не имела с той жизнью ничего общего, замкнулась в какой-то круг, вот это было обидно и тяжело.
Однажды утром Катя увидела в своей камере военного прокурора и защитника по назначению. Прокурор вошел легкими шагами, в тонких ботинках, с желтым портфелем, прижатым к пальто, и был очень важен. Защитник был менее важен. Посетители оглядели камеру и арестантку и объявили, что через несколько дней суд.
Не имеет ли подсудимая жалоб и не желает ли чего-нибудь?
Катя усмехнулась.
Не имеет ли она жалоб и не желает ли чего-нибудь?!
— Конечно, в пределах допустимого законом, — поторопился прокурор, поймав ее улыбку.
Нет, она не имела никаких претензий и никаких желаний. Защитник ознакомил ее с обвинительным заключением и посоветовал вызвать на суд свидетелей расстрела мирной толпы.
Но кто эти свидетели? Разве она знает по именам и фамилиям те тысячи, которые были мишенями для солдатских пуль в злосчастный день на площадях и улицах города?
Должно быть, Катя понравилась защитнику, потому что, выяснив главное — стрелял ли в нее полицеймейстер после того, как ее, обезоруженную, держали за руки полицейские, — он стал говорить о пустяках. Казалось, он совсем не беспокоился об ее участи и судебный процесс, который должен был быть для Кати воротами в то неведомое, что люди зовут смертью, казался ему совсем простым и обыденным.
Что поделать, ко всему привыкает человек!
Катя лежала лицом к стене; странное у нее было чувство. Стена эта одевала ее каменным мешком, а сейчас Катя чувствовала ее не мешком, не преградой, построенной для того, чтобы отделить ее от всего мира, — стена сейчас соединяла ее со всем миром… Постучала Епифанову. Долго они переговаривались, высказывая друг другу соображения относительно суда. Епифанову, как уже прежде приговоренному к смерти и бежавшему, нечего ждать от суда, кроме подтверждения смертного приговора. Одна надежда на Павку. Он хоть и бандит, а видать, честный.
Ночью, накануне суда, в Катину камеру вошла надзирательница, разбудила:
— Одевайся скорее!
Катя невольно взволновалась: почему «одевайся скорее»? Может быть, на казнь? Решили тишком, без суда?.
Нет, на это они не пойдут.
В конторе уже находился Епифанов.
Впервые встретились они после того страшного дня. Улыбнулись друг другу, сели рядом.
В конторе только они да стражник. Медленно тянется время. В четыре часа пришли надзиратели, развели по комнатам, раздели, прощупали каждую складку платья, потом приказали одеться и вывели за ворота. Чистый, чистый морозный воздух! Сколько времени прошло с тех пор, как она дышала чистым воздухом! Звездное небо. И, как когда-то в детстве, изумилась звездному небу. Как ни объясняют его астрономы, а все же удивительно… Снег! Хрустит под ногами.
Надзиратели снуют по двору с фонарями, сани, казаки… Сплошная стена казачьих коней! Вот какой почет!
Пристав в шапке, надвинутой на глаза, схватил Катю под руку, усадил в сани, сел рядом, крепко прижал к себе:
— Пошел!
Кони рванули. Ночь, темень. Казаки плотным строем окружают сани, точно боятся, что арестантка разглядит что-нибудь в этой темноте. Впрочем, да, небо видно… Небо вы не можете скрыть, господа охранители существующего порядка!
Судить будут в здании офицерского собрания.
Даже через комнаты собрания вели с обнаженными шашками. Усадили в биллиардной. На биллиарде стоит лампа, слабо освещая большую комнату. Епифанов сидит в стороне. Вставать не разрешается, разговаривать тоже.
Около Кати два солдата с обнаженными шашками, и около Епифанова — два.
А за окнами, на дворе, по-прежнему темень. По-видимому, пять часов утра. Решила подремать, прижавшись затылком к стене. Мир необычайно сузился: комната, часовые, ожидание. Думала, что будет ждать суда спокойно. Оказалось, ждать спокойно не так просто, вот и дрема бежит от глаз.
Лампа догорает. Рассветает. Серый, серый свет на дворе. Двор полон солдат. Неужели их охраняет целый батальон?
И оттого, что их так боятся, что двух революционеров охраняет целый батальон, стало вдруг на душе просто и спокойно.
Заседание суда в большом зале. Много окон, солнце врывается отовсюду, сияет начищенный паркет, портреты генералов и царя на стенах, стулья вдоль стен, стол под зеленым сукном и два небольших столика для прокурора и защитника. Все сияет… Давно она не видела столько солнца. Какое счастье — солнечный свет!
Началась судебная процедура.
Обвинительное заключение Катя знала и поэтому не столько слушала его, сколько разглядывала судей. Ни одного приветливого лица! Решение, по-видимому, принято заранее, здесь будет только выполнение формальности.
Защитник удивил ее своей напористостью. То ли Катя продолжала ему нравиться, то ли он не любил полицеймейстера…
— Итак, господин свидетель, — допрашивал он полицеймейстера, — вы сами утверждаете, что подсудимую держали за руки трое полицейских и что она была опрокинута наземь… Зачем же, господин свидетель, вы стреляли в безоружную женщину?
Катя вытянулась на своем стуле, точно струна. Вот громко, во всеуслышание, перед каменными лицами судей произносятся эти слова; стрелял в безоружную!
Полицеймейстер багровеет.
— Я защищался, — буркнул он. — Она шарила у себя на груди… Там у ней мог быть второй револьвер.
— Но вы же сами, господин свидетель, только что сказали, что полицейские держали ее за руки; как же в таком случае она могла шарить у себя на груди?
Полицеймейстер багровеет еще более и, не спрашивая разрешения суда, опускается в кресло.
Когда во время перерыва полицеймейстер проходил мимо Кати, он смотрел в землю, но Катя смотрела на него в упор и заставила поднять глаза.
Они встретились взглядами, и Катя прочла не победу в глазах врага, а страх, животный страх.
И опять ей стало легко и просто, и она поняла, что «они» на краю гибели и чувствуют это всем своим существом.
Во время перерыва кормили обедом.
— Для вас будет обед из двух блюд, — торжественно объявил конвойный офицер.
Кате, после того как она заставила полицеймейстера взглянуть на себя, было весело, и она спросила, не как подсудимая, а как девушка, молодого офицера:
— Из каких же двух блюд, господин офицер?
И офицер поддался ее голосу, свету ее глаз и неожиданно для себя щелкнул шпорами:
— Мясной бульон и на второе котлеты!
После перерыва защитник продолжал бороться за Катину жизнь. Он усомнился в правомочиях суда. В состав его входят те офицеры, которые участвовали в расстреле демонстрации. Ясно, что они заинтересованы в том, чтобы доказать виновность подсудимой, Их следует удалить из состава суда, а суд отложить.
