Александр Бартэн - Всегда тринадцать
«Да-а, хороша! — продолжала размышлять Столбовая. И вдруг догадалась: — Да ведь мне как раз такая нужна!»
— Вот что. Это верно: сильная ты. А все же тяжести пускай мужики таскают. Им на роду написано. Нам своих дел хватает. Между прочим, могла бы я забрать тебя к себе.
— А делать чего?
— Дела у меня такие — во всем цирке нет интереснее. Птицы у меня: попугаи, голуби. И еще вот этот красавец! Так как же: хочешь находиться при птицах?
Девушка помедлила с ответом. Зато орел напомнил о себе. Он точно понял, что разговор имеет к нему отношение, и сильно, с шумом взмахнул крыльями.
— Что ж молчишь? Или желания нет?
Это было в ранний утренний час. Уборщицы, громко шаркая швабрами, перешли из одного фойе в другое. С манежа теперь доносился мерный конский всхрап: отпустив Маргариту, Столетов сам поднялся в седло.
— Птицу-то я люблю, — с неожиданной мечтательностью проговорила девушка. — У мамани у моей скворец был обученный. Знали бы, как шибко разговаривал, покуда соседская кошка не слопала!
— После об этом, — оборвала Столбовая. — Лучше про себя расскажи. Звать-то как?
— Клавдией.
— Взялась ты откуда, Клавдия? Мать где, отец?
— Отец скончался. После военного времени шибко слаб стал здоровьем. А мама в совхозе пригородном — свинаркой. И меня все норовит приспособить к свиньям. Только нет у меня к ним чувства. Мясо, бекон. Ни на что не способны больше.
— А вот тут ты ошибаешься, — внушительно сказала Столбовая. — Смотря в чьи руки свинья попадет. Про Дурова слыхала? Был такой клоун-дрессировщик знаменитый — Анатолий Леонидович Дуров. Имела счастье видеть когда-то. Чудеса свиньи у него выделывали! Ну, да и об этом после. Идем, с птицами моими познакомлю.
Повела девушку за кулисы. Орлик следом. К клеткам подвела. Закричали птицы.
— Тише вы! Этот вот — с хохолком кумачовым — какаду Илюша. Это Петечка — из породы ара. Толковый, говорливый, но лодырь. Ты чего смотришь, Петечка? Неправда разве? Стыдиться должен! А вот этот — зелененький — Левушка. Годков ему побольше, но зато…
Девушка перебила:
— Верно, что попугаи до трехсот лет живут? А голуби как?
— Ты, Клавдия, за тряпочку берись. За тряпочку и за совочек, — распорядилась Столбовая. — У нас тут с тобой не лекторий, не университет культуры. Всему свой черед. Будет время — успею еще рассказать. Пока что клетками давай займемся. Директор подойдет — сходим к нему, договоримся насчет твоего зачисления. Поняла?
Девушка кивнула. Впервые за это утро на ее лице пробилась улыбка. Словно скрепляя достигнутую договоренность, Орлик снова — все так же сильно и шумно — взмахнул крыльями.
3После Столетова манеж перешел к акробатам-прыгунам Федорченко. В родстве между собой шестеро этих парней не состояли; больше того, среди них было трое русских, украинец, татарин и грузин. Однако афиша есть афиша, поименно всех на ней не перечислишь, и потому артисты звались едино — по имени своего руководителя Тихона Федорченко. Номер был недавним, всего два года назад вышел из стен Циркового училища. Настойчиво тренируясь, прыгуны успели за этот срок освоить ряд серьезных трюков и даже такой рекордный, как с подкидной доски двойное сальто с пируэтом в колонну на третьего, — не каждая группа может похвалиться этим.
Тихон Федорченко оказался удачным руководителем. Он сумел сплотить ребят, привить им чувство и взаимного уважения, и взаимной помощи. Репетиции, как правило, проходили без суеты, без единого грубого слова. К последнему обязывал седьмой участник группы — Зоя Крышкина. Девушка, как и положено «верхней», отличалась легкостью, воздушностью. Парни ласково звали ее Зайкой, Заинькой, Зайчиком. Зоя со всеми была одинаково дружна, но с особой ласковостью и даже нежностью взгляд ее задерживался на Тихоне; еще со студенческих лет девушка тянулась к нему и втайне огорчалась, не встречая отклика.
Ближе к полудню в зале становилось многолюдно. Уж так устроен цирковой артист: даже если ему предоставлена удобнейшая квартира — все равно не высидит долго дома, с утра, независимо от собственной репетиции, тянет его к манежу. Здесь и с товарищами можно встретиться, и поглядеть, как они тренируются, и, если явится в том нужда, добрый совет подбросить вовремя. В дневные часы вокруг манежа всегда роятся оживленные группы артистов. Самое удивительное (сила привычки!): этот говорливый околоманежный шум никак не мешает репетиционной сосредоточенности.
С двенадцати манеж принадлежал Лузановым, Буйнаровичу и Торопову. В это же время под купол поднялись Багреевы.
В черном рабочем трико (на одном колене было оно подштопано), гладко зачесанные волосы, ни малейшей косметики на лице, первой поднялась Виктория. Ее движения были замедленными, даже чуть ленивыми. С такой же неторопливостью, всем своим видом давая понять, что он лишь отбывает скучную повинность, поднялся на рамку и Геннадий. Но так продолжалось недолго — две-три минуты. Рисовка надоела артистам, и тогда.
— Ох и смелая! До чего же смелая! — восхищенно шептала Маргоша Столетова. Она сидела в партере вместе с Вавочкой Никольской и от избытка чувств тесно прижалась к ней. — Ты только погляди, Вавуся! Они же безо всякой лонжи!
И верно: решив, что инспектора нет в цирке, гимнасты не стали утруждать себя страховкой. Откуда было им знать, что Петряков придет несколькими минутами позже. Заглянув в зал, он тотчас обнаружил непорядок.
— Значит, так? — зловеще обратился он к Багреевым, как только они спустились на манеж. — Не для вас, значит, правила написаны?
— Правила? Какие правила? — с притворным недоумением приподняла Виктория и без того высокие, серпообразно вздернутые брови.
— Я вам не мальчик, чтобы разыгрывали! — вскипел Петряков. — Правила технической безопасности известны каждому артисту!
Тогда, отстранив жену, вышел вперед Геннадий:
— Не стоит так волноваться, Григорий Савельевич. Конечно же мы знаем эти правила. И то, что обещали вам их придерживаться, — тоже помним. Но ведь одно дело — на зрителях, во время представления, а другое.
— Все равно! Не вижу разницы! — вскричал Петряков. — Правила главком утверждены!
— Боже мой, — вздохнула Виктория и, подойдя к барьеру, поставила на него длинную, узкую в колене ногу. — Боже мой, до чего все это скучно!
— Ах, вот как? Вам, значит, скучно? — чуть не задохнулся от негодования Петряков. — А мне глядеть на вас весело? Да будь вы не только лауреаты, но и заслуженные, народные, какие угодно персональные — все равно обязаны подчиняться правилам. Высота, на которой работаете, превосходит четыре метра? Превосходит! Аппаратура подвесная? Подвесная! Значит, с лонжей должны работать. Не желаете — рапорт на имя директора подам!
Обычно покладистый, Петряков на этот раз до того расшумелся, что вокруг собрались все находившиеся в зале. Даже Буйнарович и Торопов, обычно сосредоточенные на своей тренировке, прервали ее.
— Ну, зачем вы так, Григорий Савельевич? — с мягкой укоризной возразил Геннадий. — Зачем становиться на формальную точку зрения? Вы же сами были артистом!
— Был. Акробаты работал. И что из этого?
— Ай-ай-ай, Григорий Савельевич! — покачал головой Геннадий. — Напрасно вы скромничаете. Я же еще в училище слыхал, в каких первоклассных труппах вы работали. Хотите назову? Сначала у Дайтонса, затем перешли к Мариано, а когда Мариано-сын отделился от отца, ушел в самостоятельный номер. Это были замечательные труппы! Посредственных артистов в них не держали!
Лесть обезоруживает. Только что давший себе клятву не щадить упрямых нарушителей, Петряков притих, отвернулся.
— Ладно, ладно, — произнес он скороговоркой. — Ни к чему обо мне. Я-то честно работал, а вы. Смотрите, чтоб в последний раз! — И покинул зал.
— В самом деле, становится скучно, — протянул Геннадий, не без скрытой иронии поглядев вслед инспектору. — Что бы мне ни говорили, а я считаю: пускай для тех остается лонжа, кто в ней нуждается. По возрасту или какой другой недостаточной уверенности в себе.
Эти слова вызвали краску на щеках Вавочки Никольской: ей показалось, что Багреев намекает на ее родителей. Эквилибристы Никольские и в самом деле все чаще прибегали к страховке — даже в тех случаях, когда она была необязательна.
А на манеже опять послышались крики. На этот раз поссорились молодые супруги Лузановы. Превосходно работающая в номере, на репетициях Ирина бесила мужа боязнью щекотки, или, как сама ее называла, «щекотушки».
— Опять? Опять ты за старое? — кричал Дмитрий Лузанов. — Какая же в таком случае из тебя артистка? Цыпа несчастная!
— Зачем обижаешь, Дима?
— Недотрога! Притронуться нельзя!
Глаза Ирины наполнились слезами, она отвернулась, пытаясь их скрыть, и Зоя Крышкина была уже готова поспешить на защиту подруги. Но тут вмешалась проходившая через зал Столбовая:
