Пётр Вершигора - Дом родной
— Да, мой Рыжачок, — ответил он тихо и виновато.
— Ну вот. Я так и знала… И на этом аналогия кончается. Она неполная и далеко не совершенная. Человек — не яблоко. И он не состоит из двух половинок. Разрубленный пополам, он — мертв… И, к счастью, даже начав подгнивать, он не обязательно погибает. Если он не один, если есть коллектив и любимое дело — он выбрасывает из себя гниль. Вон! И живет, цветет, трудится… Хотя это ему не так уж и легко… Только ты одно пойми: я была комсомолкой, и очень неплохой комсомолкой. Я вступаю в партию… И совсем не для карьеры… Ты пойми это, как рабочий, как воин… Поймешь, да? А теперь — уходи! — Она оттолкнула его, не дав даже приблизиться.
Когда Зуев стоял уже в дверях, Инна, подойдя к своим рукописям и глядя на них, задумчиво сказала:
— Встретились две кометы и разошлись каждая по своей бесконечной орбите. Хорошо, что не сгорели. Правда?
Выйдя в прихожую, он долго стоял у вешалки. А когда все же вернулся, ступая на цыпочках, увидел Инну уже за столом. Она сидела, задумавшись над книгами, затем вздохнула всей грудью и, снова устремившись мысленно куда-то вдаль, стала быстро писать.
И Зуев ушел, оставив в памяти не столько этот разговор, сколько письменный стол, склоненную над ним голову, падающие на щеку кудри и быструю руку на белой бумаге. И глаза, жадно впивающиеся в страницы. Да еще зависть… «Она сильнее, чище меня… А воля, воля какая!..» — думал он, медленно проезжая по Ленинским горам.
«Неужели только потому, что я — мужчина глупый, недогадливый — сказал ей о Зойке?.. Ревность? Остервенелая бабья ревность… Нет, нет, не похоже… А впрочем, кто ее знает… Ведь вся на изломах… А жаль… Чего тебе жаль? И так зашли слишком далеко… Будь здорова, милое, умное и несчастное мое мимолетное счастье…»
Вот и теперь, в военкомате, когда Зуев еще раз перечитывал долгожданное письмо, он знал, наверняка знал: там, где тонкий осциллограф чертил волнистую линию, так и не написав ни одного слова, готов был сорваться тот вопрос… Эта волнистая линия и был немой вопрос о Зойке.
«Тактичная дивчина, — подумал он с благодарностью. — Ну а в общем, с гонором…» И, пряча письмо в карман, Зуев стал убирать бумаги со стола.
Он собирался сегодня вовремя уйти домой. Но день, начавшийся так хорошо с утра, принесший такие радостные вести посредине, закончился прескверно.
Убрав все бумаги со стола и взглянув на часы, он решил, что есть еще время потолковать с Гридневым. Тот одновременно был начальником пенсионно-финансовой части и заместителем военкома. Зуев решил сегодня же передать ему все бумаги по звену Екатерины Евсеевны Иваненковой. Вытащив из полевой сумки пачку и рассортировав ее самостоятельно, он сам спустился вниз, где майор все еще разбирал почту. Не спеша, облокотившись рядом с ним на стол, он положил перед ним свою стопку бумаг, вчерне написанных на тракте. Он собирался по каждой кандидатуре дать словесное объяснение.
— Эти документы я не могу оформить, товарищ военком, — и майор Гриднев вежливо, но настойчиво отодвинул всю стопку бумаг на край стола.
— Я понимаю, что не совсем по форме. Все это вчерне я набросал в полевых условиях, — тихо сказал Зуев, — но и колхозниц надо понять, товарищ майор. Видели бы вы, как они работают…
— Я тоже работаю, товарищ военком, — сухо сказал Гриднев. И эта сухость неприятно резанула Зуева.
— Работа работе рознь, товарищ майор административной службы, — жестко оборвал он подчиненного. — Мы с вами служащие, а это — народные кормилицы… — повторил он характеристику Швыдченки.
Гриднев мельком взглянул на начальника и пожал плечами, отчего серебряные погончики поднялись петелечкой и тут же выровнялись.
Этот жест почему-то рассердил Зуева. Но он сдержался.
— Надо сделать. Понимаете — надо, — тихо, но сквозь зубы, внушительно сказал он подчиненному. — Не имеем права таких людей отрывать хоть на сутки от работы.
— Я не могу так оформлять финансовые документы, товарищ военком, — твердо сказал тот. И еще дальше отодвинул стопку бумаг, причем так резко, что два-три верхних листочка скользнули и, медленно паря в воздухе, полетели на пол.
И вот тут Зуев взорвался. Он выпрямился во весь рост и приказал:
— Поднимите с пола документы.
— Это не документы, а просто неправильно оформленные бумажки, — сказал Гриднев, также подымаясь во весь рост.
Они несколько секунд меряли друг друга взглядом, тяжело дыша, и Зуев, понимая, что нужно сдержаться, все же не мог этого сделать. Он схватил всю стопку со стола, поднял рассыпавшиеся бумаги и, обращаясь к помощнику Гриднева, технику-лейтенанту Сидоркину, бросил ему на стол всю стопку:
— Оформить на бланках, как положено, по форме номер шесть. Все недостающие данные уточните у меня.
— Без личной подписи заявителей документы все равно недействительны, — раздался сзади скрипучий голос Гриднева.
— Подписи я вам привезу. Завтра, к одиннадцати, чтобы все документы были готовы. Вы свободны, товарищ майор. — И, резко повернувшись, он шагнул к выходу. Но в дверях ему пришлось остановиться. Там в самый разгар спора появился никем не замеченный посторонний человек. Он стоял в дверях — не входил и не отступал назад, преграждая военкому дорогу. Подойдя почти вплотную к человеку, Зуев поднял на него глаза. Это был Шамрай.
— По вашему приказанию, товарищ военком… — четко начал он.
— Нашел время… — буркнул Зуев.
— Как было приказано, так и явился, товарищ майор, — твердил Шамрай, изображая исправного вояку, а глаза его были со смешинкой, да еще и угарной.
— Ну ладно, пойдем.
Шамрай, посторонившись, пропустил военкома и заковылял вслед.
Вошли в кабинет, и Зуев, не желая сразу давать формальный тон неизбежно серьезному разговору, подошел к окну. Шамрай остановился рядом.
Несколько секунд они молча смотрели на базарную толкучку. Затем Зуев медленно перевел взгляд на лицо друга. Вблизи оно было еще страшнее: синие шрамы, среди которых без всякого порядка пробивались пучки волос, узлы и желваки. На все это было просто физически неприятно смотреть. Особенно на рот, почти совсем обгоревший, с заячьей губой, открывавшей крепкие, лошадиные зубы. Но Зуев пересилил себя и, взглянув прямо в зрачки друга, горько улыбнулся.
Глаза Шамрая были озорные, насмешливые, с огоньком. От него попахивало перегорелым самогоном, и он, видимо, не заметил сожаления и горечи, которые промелькнули во взгляде друга.
А смущение Зуева он понял по-своему:
— Ну так как оно, с бюрократами?
Зуев обрадовался:
— Нелегко, брат… нелегко.
— Это тебе-то? В чинах, с орденами… И на должности. А как нам-то? Нам-то как?
— Понимаю… Но никак не пойму другого: какого черта ты меня дичишься? Друга чего избегаешь?
Глаза без ресниц моргнули и уклонились в сторону:
— Да ведь стыдно…
— А чего тебе стыдно? Солдат, воин.
— А может, и ты такой же: проверять начнешь…
— Я давно проверил.
— В бане, что ли?
Зуев обнял друга за плечо и совсем близко заглянул ему в глаза, лукаво подморгнул и тихо запел:
Три мушкетера, три мушкетераВ Подвышкове живут…Бравые ребята, славные ребятаВесело живут.
Шамрай лихо присвистнул и подхватил:
Эх, да весело живут…
И оба задумались. На свист Шамрая приоткрылась дверь и показалось лицо Гриднева. Увидя спины обнявшихся друзей, он тихо прикрыл дверь.
— У Зойки был? — шепнул ему на ухо Зуев.
— Не был еще.
— Почему не зайдешь? Нехорошо.
— А ты был?
— Нет.
— Для начальства, значит, другие правила… поведения и чуткости.
— Брось ты это «начальство». Какой я вам обоим начальник?
— Ладно, брошу.
— Нехорошо… Девка, друг наш, в беде.
— А кто ей эту беду накликал?
— А те же, что и нам с тобой.
— Ну, мы под немцев не ложились…
— Послушай… Мы же с тобой ничего не знаем о нашем лучшем друге. Друге юности. Понимаешь? Как же мы смеем не доверять, клеймить, бросать грязью?
Шамрай резко стряхнул руку Зуева со своего плеча, но ничего не сказал. Зуев продолжал:
— …Я ведь тоже, как и ты, от неожиданности и даже омерзения какого-то закричал, понимаешь, поначалу. Чуть-чуть не заревел от досады… А мамаша моя как хлобыстнет меня по морде… «Сбежали сами, говорит, женщин, девушек бросили врагу». Подумаешь, и выходит — что и мы в этих делах кое в чем виноваты.
— Мамаша твоя правильная женщина… Но и мы с тобой ничего такого не сделали, чтобы нас… Ты ведь не знаешь: я два раза из лагерей бежал. Я три раза всю Европу прополз, к своим пробивался, к тебе, к мамаше твоей, к Зойке на выручку. Чего же вы еще от меня хотите? А после всего этого в комиссии спрашивает меня такой холодномордый: «Если все, что рассказали о себе, хотя бы на пять процентов правда, объясните: каким же образом вы стоите передо мною живой?» Он недоволен одним: что я — живой. А если я и сам не знаю, как остался жив?
