Михаил Бубеннов - Орлиная степь
— Пропадал барашка! — слезно морщась, ответил Бейсен.
— Неужели ничего нельзя сделать?
— Что сделать? Ничего не сделать! Леонид осторожно опустил ягненка на землю.
— Любишь барашка? — вдруг спросил Бейсен.
— Люблю, — ответил Леонид.
— Любишь — скажи: барашка как жить будет?
— Я что-то не понимаю…
— Три года плокой трава родился наше место, — заговорил Бейсен и провел рукой по степи. — Сам гляди — голый земля. Барашка кушать надо, чего кушать? Новосел везде пошел, ее-линка пахать будет, барашка гулять куда пойдет? Совсем пропадай барашка?
Леонид как-то невольно оглянулся на Хмелько.
— Ничего, ничего, папаша! — тотчас же заговорила Хмелько, обращаясь к чабану. — Здесь степи вон какие, глазом не окинешь! И пшеницы насеем, и для скота места хватит…
— Какой место? — слегка загорячился Бейсен. — Везде селинка пахать будешь, какой тебе место? Ай, агроном, агроном! Будет одна соленый земля! Какой трава растет соленый земля, знаешь? Барашка сладкий трава надо. Типчак. Барашка гулять надо. Много гулять. Куда пойдет гулять барашка?
— Не будет здесь места — в горы пойдет, — ответила Хмелько.
— Какой горы? — помедлив, очень тихо переспросил ошарашенный Бейсен. — Алтай-горы?
— Ну да, Алтай-горы.
— Ах, беда, ах, беда! — вдруг завздыхал, за-горюнился Бейсен и несколько раз кряду хлопнул жесткими ладонями по полам заскорузлого полушубка: знать, не на шутку встревожила старика.
— Хватит ахать, старина! — сказал подошедший Куприян Захарович. Несколько минут он бродил среди отары. — Веди домой.
Окинув Хмельно и Леонида тревожным взглядом, Бейсен посвистал коню и направился, к кошарам. Конь двинулся за ним, неловко переставляя лохматые, шишкастые ноги.
В низенькой, полутемной саманушке Бейсена топилась железная печурка. Больная жена Бейсена лежала, прикрытая тряпьем, на нарах и изредка стонала. Под нарами, у порога, среди избушки на полу, притрушенном гнилой, заплесневелой соломой, валялись, иные бездыханно, мокрые, с окро-вавленными пуповинами ягнята. В избушке скопились и застоялись тяжелые, одуряющие запахи гнили, крови, пота, овечьей шерсти и смазанной дегтем сыромятной кожи.
Когда Леонид переступил порог избушки, его едва не сбило с ног духотой и вонью. Он опустился тут же, у порога, на низенькую скамеечку и, сняв шапку, начал обтирать мгновенно покрывшееся потом лицо. Во всем теле он вдруг почувствовал ту странную вялость, какую едва одолел на утренней заре.
В переднем углу избушки, у стола, опять начался разговор о пастбищах.
— Ты будешь пасти здесь отару весь май, — сказал Куприян Захарович старику чабану. — Твои пастбища будут пахаться только летом, когда соберем сено.
— А летом куда пойдем? — спросил Бейсен.
— К озеру Бакланье.
— Плокой там трава! Плокой!
— А вот твоему дружку Иманбаю хоть сейчас уходи, — продолжал Куприян Захарович. — Все его пастбища — под плуг!
— Иманбай-та куда пойдет?
— Тоже на Бакланкэ.
— Где там найдешь всем место?
— Ничего, как-нибудь…
— Пропадал барашка! — убежденно заключил окончательно расстроившийся Бейсен. — Как жить? Как жить?
— Без целины-то? — спросила Хмелько.
— Да, да, без селинка!
— Еще лучше заживете, чем с целиной! — ответила Хмелько.
— Эх ты, агроном, агроном!
— Вот у вас сейчас много целины, а скот дохнет, — продолжала Хмелько. — Дело не только в засухе. Вы и раньше часто сидели без сена. Что вы получаете с этой своей целины? С гектара два воза, не больше, а? Ну вот… А я сейчас хлопочу, достаю семян. Вот то будут травы! Как засею сотни гектаров могаром да суданкой, а то африканским просом да горчицей — и соберу сена больше, чем вы собираете с трех тысяч гектаров целины! Вот вы и перестанете вздыхать о своей целине! Летом у нас для подкормки будет зеленая рожь, кормовые арбузы и тыквы, на зиму — силос из подсолнуха. Только нынче, когда запашем целину, и вздохнет наш скот! Хватит, пощелкал зубами по степи!
— Про людей забыла, — напомнил Куприян Захарович.
— Будут люди!
— И про механизацию.
— Все будет!
Старик Бейсен вспомнил, что для гостей надо заварить чай, и направился было к печке, но, увидев Багрянова, воскликнул:
— Ты чего, бригадир? Хворал маленько? Леонид Багрянов сидел, привалившись плечом к стене, опустив голову, держась дрожащей рукой за удила висящей рядом узды…
Вечером серая длинногривая лошадка Хмельно тащила из степи сани-розвальни, в которых на гнилой, заплесневелой соломе, пахнущей мышами, лежал Леонид Багрянов, прикрытый старенькой чабанской кошмой. Следом на поводе шел его Соколик с пустым седлом.
Рядом с санями, дерзка в руках вожжи, шагала Галина Хмельно. Ей нелегко и холодно было брести в сапогах по снегу, пропитанному водой, иногда она, желая сберечь силы, хваталась за передок саней, озабоченно оглядывалась на Багрянова и говорила ему строго:
— Лежи, лежи…
Степное половодье, до сих пор скрывавшееся под рыхлым снегом, за день вышло во все низины и озерки. К сумеркам немного посвежело, но не подморозило, и чувствовалось, что не подморозит за ночь: весна брала полную власть над землей. Темнело быстро. Как и днем, в пасмурной небесной вышине не стихал шумный переселенческий птичий поток. Со всех сторон из темноты доносилось звучное, зовущее кряканье уток и плеск воды. Над дорогой как очумелые носились с криками чибисы.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
IНа восток от Иртыша, над всей Кулундинской степью, после нескольких солнечных дней вновь установилась холодная, хмурая погода. Но ничто уже не могло сдержать победного шествия весны. Снега так и сползали со всех возвышенных мест — степь час от часу все более пестрела. Степное половодье было очень бурным, однако, всем на удивление, необычайно быстро шло на убыль. Боясь новой засухи, земля с жадностью запасалась влагой: где вчера сияло плёсо, просторное для многих походных утиных стай, там сегодня сверкало лишь небольшое озерцо с проглянувшей повсюду рыжей колючкой; где было озерцо, там осталась только лужица, которую пересекали вброд тонконогие кулики. Но зато на больших степных водоемах поверх льда скапливалось на редкость много свежо синеющей вешней воды; старожилы радовались; что нынче водоемы поднимутся, как в старину, и заживут обновленной жизнью.
В эти холодные, ветреные дни сотни бригад, созданных из молодых новоселов Алтая, вышли на просторы Кулунды. Рокочущим гулом тысяч тракторов огласились пустующие земли. Бригадные станы появились и на опушках березовых кольтов, и у пресных озер, над которыми кружились птичьи стаи, и по берегам извилистых речушек, доживающих здесь лишь до средины лета, а чаще всего в открытой безбрежной степи, где даже птице негде спрятать голову от солнца. Со всех станов потянулись над землей волнисто стелющиеся по ветру, несказанно манящие к себе светленькие дымки…
Простояв сутки в Лебяжьем и оставив здесь больного Леонида Багрянова, его бригада тоже вышла в степь. Тракторы тащили вагончик и тяжело нагруженные сани где по снегу, а где уже и по обнаженной целине. Стан разбили на восточной опушке Заячьего колка. Лучшее становье, вероятно, нелегко найти во всей степной округе: колок — хорошая защита от ветров и песчаных, бурь, налетающих из-за Иртыша, а в глубокой естественной ямине — полно снеговой воды.
Горячий и уросливый Соколик, совсем недавно объезженный в упряжке, нервно, порывисто тащил рыдван(Рыдван — особый вид телеги.) едва приметной на целине, извилистой, неизвестно кем и когда проложенной тропой, каким несть числе в степи. Тоня Родичева, только что назначенная помощницей поварихи, везла в Заячий колок мешок хлеба и продукты для бригады Багрянова. Был полдень, но солнце пригревало скупо. Влажную землю обдувал колючий ветерок. Но хотя и холодновато и неуютно было в мире, пробудившиеся от зимней спячки суслики, вытягиваясь, как солдаты, на бугорках у своих нор, наслаждались светом, вольной волей и с необычайным любопытством осматривали степь.
У небольшого ложка Соколик, взмокший не столько от работы, сколько от возбуждения, вдруг прижал уши и пошел боком, боком, занося рыдван в кусты таволожки. Тоня вскинула голову, натянула вожжи, и внезапный сухой румянец опалил ей лицо. В ложке, в десяти шагах от тропы, поднялся с земли Ванька Соболь. Подбирая ноги, чтобы не ободрать их о колючие ветки таволожки, Тоня повернула коня к тропе и смущенно крикнула:
— Леший болотный! Напугал-то как! Тр-р-р!..-
Устало неся двустволку, Ванька Соболь молча вышел к тропе. Он был в защитной телогрейке и при полном охотничьем снаряжении. Вокруг его пояса висели на ремешках, сверкая нарядным пером, селезни и утки… Смугловатое лицо Ваньки Соболя выражало беспредельную усталость. Из-под старенького треуха, отделанного белкой-телеуткой, выбивались на потный лоб черные пряди. Приблизясь к рыдвану, Соболь смахнул их рукой со лба, передохнул, сумрачно спросил:
