Михаил Соколов - Искры
— Сдурела баба, — недовольно проворчал Нефед Мироныч, не попадая спросонья ногой в штанину. — Бабы пришли небось языки почесать, а ей сваты… Откуда люди?
Дарья Ивановна убрала подушку, погнала его с сундука, намереваясь достать из него юбку и кофточку.
— Наши, хуторские. Встань с сундука!
— Наши? — Нефед Мироныч недоуменно выпучил красные от сна глаза и запрыгал на одной ноге к окну. Отведя в сторону занавеску и узнав жену Максимова, он зло задернул окно.
— Так это ж Максимиха! Ну, мужичье проклятое, я вам покажу сватов! Я дам вам невест! — Раздраженно сдернув с ноги надетую штанину, он пустил шаровары по полу и метнулся к двери.
— Тю! Ах ты ж, мерин идолов, бесстыжие твои глаза! До баб в исподниках?! Мироныч, да ты сбесился? — напустилась на него Дарья Ивановна, и, догнав, схватила за руку, но он, отшвырнув ее в сторону, выбежал на крыльцо.
Максимиха ожидала от Нефеда Мироныча всего, что угодно, но только не этого. Завидев его в подштанниках, она смущенно переглянулась с подсвашкой, — обе готовы были провалиться сквозь землю. Нефед Мироныч, багровея, расставил руки по наличнику двери, спросил:
— Какие это тут сваты объявились?
Максимиха презрительно сощурила глаза, стараясь держаться спокойно, но щеки у нее запылали от гнева.
— У тебя что, штанов нету, или покрасоваться выбег? — зло заговорила она. — Да ты хоть навовсе скинь их! Наше дело такое — мы купцы, у тебя товар: не сойдемся, в другой двор завернем… Аленку за Леона отдашь? — спросила она.
Нефед Мироныч ухмыльнулся, головой кивнул куда-то в сторону амбара.
— Сучка вон у меня в девках засиделась, могу задарма отдать.
Подсвашка, не зная, куда смотреть от стыда, дергала Максимиху за кофту: лучше, дескать, уйти и не срамиться, но Максимиха, дрожа от злости и обиды, не унималась:
— Сучку ты себе оставь, а дочку нам отдай. Говори нам ответ.
— Вон со двора! — загремел Нефед Мироныч, кулаком грохнув по дощатой стенке крыльца так, что стоявшая рядом цыбарка упала на землю, и пошел на свах, изогнувшись хорем и обзывая их нехорошими словами.
Свахи попятились назад, боязливо оглядываясь: как бы не натравил собак.
Из землянки вышел Яшка. Уж такого и он не ожидал. «Ну, совсем умом тронулся старый», — подумал он и, поддернув штаны, словно к драке готовился, насмешливо обратился к отцу:
— Правильно, батя. Круши их!.. Только вот подштанники зазря не сняли, оно удобней было бы.
Нефед Мироныч, опалив его лютым взглядом, прогудел сквозь зубы:
— У-у, и ты туда же, су-укин сын! — И, крутнувшись, ушел в дом.
— Господи, Мироныч! Да на весь хутор осрамился. На мир православный весь… — со слезами на глазах встретила его Дарья Ивановна.
— Замолчь! «Осрамился»… Плевать я хотел на хутор твой и на весь мир тутошний!
Возле соседнего дома стояли и смеялись бабы.
А в землянке на кровати рыдала Алена, проклиная рождение свое, дом родительский и отца…
3
Нефед Мироныч, отдохнув, вышел во двор размяться и без надобности то убирал камешки, то старый инвентарь переставлял с места на место.
В калитке показался Степан Вострокнутов. Заметив хозяина, он поздоровался еще издали и направился к нему.
— О, это ж беда! И идут, и идут — хоть из ружья в них пали! — вполголоса проворчал Нефед Мироныч, выходя из-под навеса.
К нему редкое воскресенье не приходили с какой-нибудь просьбой. Обычно считалось, что Нефед Мироныч, после возвращения из церкви, бывает в хорошем расположении духа и в такие минуты с ним легче было столковаться. Так и Степан: он только что был у свояка, советовался о своем неожиданном горе и, возвращаясь домой, не зная о только что происшедшем во дворе Загорулькина, зашел потолковать о долге. Еще веской он занял у Нефеда Мироныча под проценты тридцать рублей на корову, и вот уже прошел срок уплаты, а у него случилась беда: конь его провалился на мосту в щель и сломал ногу. На днях Степан купил другого, надеясь упросить Загорулькина отсрочить долг.
Нефед Мироныч подошел к нему вялой походкой, недовольно подал руку и презрительно оглядел его наряд. Степан был в старых чириках, в залатанных, убранных в шерстяные чулки шароварах.
— Чего это ты так прибеднился? Лампасину вон черным залатал, картуз сидит не по-казацки… Чи в мужики записался?
Степан посмотрел на свои чирики, на шаровары, поправил картуз.
— По-свойски сказать — бедность, кажись, наступила, а поддержки… — Он развел руками, намереваясь сказать «нету», но сказал другое, поймав на себе выжидающий взгляд Загорулькина. — Только на добрых людей и надежда осталась.
Нефеду Миронычу понравилось это, и он подобрел.
— Ну, рассказывай, с чем хорошим пришел?
Они присели на лежавший под стеной старый каток. Степан, крутя цыгарку, заговорил о своем несчастье, о том, что покупка коня ввела в непосильный расход, и теперь хоть семенную пшеницу продавай, чтобы свести концы с концами. Помолчав некоторое время, он несмело попросил:
— Сделай милость, Мироныч, подожди с долгом до рождества. Ну, хоть режь, а нету сил отдавать. Сам знаешь: казак без коня, что баба без юбки.
Он говорил, не глядя на Загорулькина, тихо, покорно, и по его несмелым движениям, но робкому голосу чувствовалось: стыд и отвращение наполняли в эту минуту его гордую казацкую душу. А вот — надо просить…
— Неладно у нас с тобой получилось, Степан, — сказал Нефед Мироныч после некоторого раздумья. — Я тебе давал весной, ты обещался возвратить еще в жнива, расписка есть, а ноне уже и с зябью люди добрые кончили… Навряд я помогу тебе, станишник. Ты просишь подождать, а завтра другой попросит, а там еще какой — так, парень, здорово нахозяйствуешь. Как-нибудь перебейся, что ж теперя, руки опускать? Я — не солнце, всех не обогрею.
Он грузно встал, делая вид, что разговор кончен, а Степан все еще сидел на катке. Лицо его было задумчиво, хмуро, нижняя губа чуть заметно вздрагивала, но он сдерживался и не давал волю сердцу. Скрутив цыгарку, он откусил кончик козьей ножки, выплюнул его и ушел не прощаясь…
На другой день его вызвал писарь хуторского атамана и; объявив, что половина его пая переходит в пользование Нефеда Мироныча Загорулькина в обеспечение долга, предложил расписаться на какой-то бумаге. Степан взял испещренную неразборчивым почерком бумагу, долго смотрел на нее, но слова казались непонятными, буквы прыгали. Трясущимися руками он быстро расписался рядом с корявой росписью Нефеда Мироныча и, ударив пером в стол так, что ручка сломалась, торопливо вышел. Он ничего не сказал, но видевшие все это казаки поняли, что он сказал бы, если б можно было сказать.
— За ручку две копейки. Слышишь, Степан? — крикнул писарь и, посмотрев в окно на его невысокую, сутулую фигуру, сердито буркнул: — Придется доложить атаману.
4
Игнат Сысоич смирился. Коль не отдали Загорулькины дочь, значит не судьба. И посоветовал Леону ехать в город, искать лучшей доли. Ничего ему теперь не хотелось, кроме одного: чтобы сын хорошо устроился. Велев Леону собираться, он один начал работы в поле. В этот раз он решил послушаться совета Ермолаича об удобрении земли навозом, хоть в душе и сомневался в том, что донская земля примет его, как воронежская. По ночам, чтоб не видали и не осмеяли хуторяне, Игнат Сысоич вывез навоз на участок и разбросал его по зяби. Незаметно для себя он начинал тверже верить в успех нового дела и уже подумывал, у кого бы попросить еще навоза, чтобы удобрить хотя бы две десятины, и под каким предлогом. Но надеждам Игната Сысоича не суждено было сбыться.
Вечером в понедельник, когда он накладывал на дроги навоз, готовясь ехать в степь, его позвал к плетню Степан Вострокнутов и сообщил о переходе земли к Загорулькину. Игнат Сысоич сначала не поверил и несколько раз даже переспросил Степана — не шутит ли он?
— Закон на твоей стороне, — сказал Степан, — ты у меня арендуешь не первый год. Но ты землю не отобьешь у него, рази что в Черкасское соберешься, до присяжных. А тут — что Нефед, что атаман — одна шайка. Я подаю прошение наказному, прошу отчислить меня из казаков. Это разор, а не казацтво!..
Игнат Сысоич свалил навоз и не поехал в поле. Перед ним встало самое страшное: остаться без земли. Все свободные мягкие участки хуторского юрта были уже заарендованы, а целинные ему было не поднять.
«…А я ж сделал зябь, хотел весной сеять… На чем сеять? — Конец! Погибель!» — думал он, сидя на завалинке. Ему вспомнилось, как на этом же месте, на завалинке, он увлеченно рассуждал летом о приобретении лобогрейки, и сейчас ему было стыдно и горько за эти свои думы.
Он сидел растерянный и подавленный, не понимая, что надо делать, кому жаловаться… От одной мысли о том, что ему сеять будет негде, его бросало то в жар, то в холод. Земля, смысл его жизни, его радость, — и вот ее нет вовсе. А кругом — необозримая степь и степь.
