Рабочие люди - Юрий Фомич Помозов
Солдаты не спрашивают —
Они стреляют, колют, рубят,
А на лицах у них
Железное доверие,
Железное доверие.
Солдаты не болтают —
Они тихо стоят и смотрят
Гитлеру в лицо
С железным доверием,
С железным доверием.
Признаюсь, Оля: в тот день я не без удовольствия припомнил спор с твоим братом Прохором, свои слова: „Германская армия не сегодня-завтра нападет на французских зачинщиков войны“. И вот мое пророчество сбылось. Война продвигается на запад, а не на восток! Прохор оказался неправ!
На следующий день, утром, наш поезд подходил к Берлину.
Весеннее солнце еще не было омрачено дымом и весело освещало предместья имперской столицы. Оно словно бы любовалось на чисто прибранную землю. Сама посуди! Леса стояли сухие, проветренные, со множеством сквозных просек. На полях — ни разваленных изгородей, ни пустошей. В лугах — водоотводные каналы. Каждая дорога блестит точно полированная — без ям, без колдобин. И во всем: в изгородях, в каналах, в дорогах — мудрая прямизна линий. Казалось, вся земля расчерчена, разбита на квадраты, и каждый ее квадрат в размеренном чередовании заполняется то садом, то лесом, то каким-нибудь водоемом.
Но вот воздух стал мало-помалу мутиться. А потом вдруг сразу точно туча опустилась. В вагоне мигом потемнело, как перед дождем, запахло чадом. Я увидел частокол дымящих труб. Потянулись заводы, мрачные в своей застарелой копоти и как бы отлученные от радостей весны. Солнце не могло к ним пробиться сквозь чадный полог. Но заводы, похоже, и не нуждались в солнце: они сами себя озаряли вспышками электросварки, пламенем мартенов.
Мрачное величие заводов и на город отбрасывало дымчатую тень: его здания имели серые тона. Особенно же поражали окна. Точно паутиной, они были залеплены бумажными полосками и глядели как-то незряче. Норцов объяснил мне: „Англичане участили бомбардировки, бумага же не дает вдрызг разлетаться стеклам при накате воздушной волны“.
Вдруг какая-то пружинная сила начала мягко, но настойчиво выжимать поезд кверху. Вскоре вагоны всплыли на уровень второго этажа и понеслись над городскими улицами и площадями. Снова ясно засияло солнце, заголубело небо — до тех пор, пока мы не очутились под мрачными сводами Ангальтского вокзала, среди его огромных стальных колонн.
В первую же минуту приезда меня оглушили резкие звуки духового оркестра. Из окна я увидел рослых полицейских в желтых крагах и шуцмановских касках. Сцепив руки, пятясь, они надавливали на толпу встречающих широченными спинами в перекрещенных ремнях. Так что скоро образовалась свободная площадка, освещенная, как прожектором, солнечным лучом, который пробрался сквозь какую-то прореху в крыше. А затем на эту площадку из входных дверей, как на театральную сцену из-за кулис, вышло несколько офицеров. Они выстроились по старшинству в ожидании. Их погоны в серебряной окантовке матово лоснились, лакированные козырьки фуражек с высокой заостренной тульей жарко блестели.
Я насторожился. Мне почудилось, будто басовитые трубы духового оркестра стали гудеть вроде бы приглушеннее, а тевтонские дудки, наоборот, заливались еще упоительнее, переливчатее. В тот же миг из вагона шагнул на каменные плиты платформы, прямо под солнечный луч, грузный седой военный в парадном мундире в обтяжку, с железным крестом на выпуклой груди. Он на секунду остановился перед встречающими офицерами, что-то сказал им отрывисто и потом направился к вокзальным дверям легким натренированным шагом.
Это был наш сосед по столику в ресторане, тот самый полковник Эрих фон Фюльграбе, который, по словам Норцова, отличился в боях на польском фронте и являлся героем нового рейха, любимцем Гитлера, уверовавшего, будто в жилах полковника струится древняя кровь Арминия Германца, князя херусков, освободителя страны от римских легионеров.
После ухода сановитого полковника наконец и мы вышли из вагона. Носильщик в синей форменной фуражке поднес наши чемоданы прямо к поджидавшей нас черной посольской машине. Благо особой спешки не было, Норцов решил мне показать центральную часть Берлина, а я постараюсь ее описать своей Оле, чтобы и она, хотя бы мысленно, участвовала в моей поездке.
Налево и направо, под прямым углом, расходились каменные просеки улиц, словно бы прорубленные тяжелым тевтонским мечом. Все дома отличались добротной кладкой, солидно-деловым видом, тяжеловесной пышностью архитектуры; каждый как бы норовил затмить соседа то изобилием флюгеров на трубах, то изощренной заостренностью готических крыш, то огромными мраморными колоннами. Однако несмотря на все эти потуги к первенству, все дома стояли строгими солдатскими шеренгами, стеной к стене, без малейшего просвета. И неспроста! Почти на каждой улице высились бронзовые бранденбургские курфюрсты и германские полководцы с надменными квадратными подбородками и выпяченной грудью при атлетически развернутых плечах.
На Лейпцигштрассе нашей машине пришлось надолго задержаться у перекрестка. Мимо проходила колонна грузовиков. Чугунные решетки оград, бронзовые колокола, медные статуэтки — все это тяжеловесное великолепие буквально распирало кузова. Наш шофер оповестил: „Вот и до церковных колоколов дело дошло. Объявленный Герингом всеобщий поход за железным ломом, как видите, успешно продолжается. В Берлине давно уже сняли все металлические ограды. А на днях Гитлер распорядился снять медные ворота со своей имперской канцелярии. Теперь по городу ходит шутка: „Геббельс объявил новый лозунг — воротами по Черчиллю!““
Я спросил: что повесили вместо медных ворот? Шофер ответил: „А деревянные, дубовые! Только их покрасили под цвет меди. И ничего — сошло! От настоящих не отличишь“. Тут я поинтересовался, чем, дескать, вызван столь энергичный сбор металлического лома. На этот раз ответил Норцов: „Германия готовится к большой войне“. Я сказал: „С Англией и Францией, конечно?“ Но Норцов сделал вид, будто ничего не расслышал, и велел шоферу поскорее выезжать на Унтер-ден-Линден…
Здесь, на этой прославленной берлинской улице, были выстроены в четыре ряда округло подстриженные, уже ярко зазеленевшие липы. От Замкового моста вплоть до Бранденбургских ворот они как бы маршировали на виду у роскошных особняков и отелей, да и вообще их закругленные вершины напоминали маскировочные шлемы, словно городская природа тоже была военизирована.
Перед Бранденбургскими воротами наша машина обогнула площадь и, миновав особняк рейхсмаршала Геринга, остановилась у здания советского посольства…
О дальнейшем напишу тебе в следующем письме».
II
Ольга с нетерпением ожидала нового письма Сергея Моторина, но получила его лишь спустя три месяца.
«Дорогая Оля!
Уже ноябрь. В Берлине идет дождь. Я гляжу из больничного окна на Вильгельмштрассе, и мне грустно. Ведь прошло много времени с моего первого письма! Сейчас бы я должен быть в Эссене, а нахожусь по-прежнему в Берлине. Профессор Гельвиг говорит, что придется еще несколько месяцев пролежать на
