Рабочие люди - Юрий Фомич Помозов
Наконец со всеми формальностями было покончено. За окнами нежно пропел прощальную песенку станционный рожок; ему откликнулся басовитым гудком локомотив — и колеса, учащая стук, начали как бы будить туманно-сонные просторы Германской империи.
По коридору, изгибаясь, прошел кельнер с медным подносом, и это было кстати: мы изрядно проголодались и с удовольствием выпили кофе и отведали пирожков, хотя это были эрзац-кофе и не очень-то вкусные пирожки.
В коридоре опять зазвучала немецкая речь. Только теперь фразы произносились отрывисто, без привычного проглатывания окончаний их, а с нажимом на них. Заметил я перемену и в одежде пассажиров: многие надели коричневые рубашки с нарукавными повязками, на которых извивалась черная свастика в белом круге.
Неподалеку от меня стоял парень с тяжелым подбородком, оттянувшим книзу его лицо. Он исповедовался перед пожилым флегматичным соседом с бесцветными глазами и шрамом на левом виске:
„Нет, с отцом я больше не вижусь. Я ему тогда сказал: „Ты плохой немец, твои взгляды противоречат взглядам государства“. Он возразил: у разных людей разные взгляды. Но я-то недаром побывал в летних лагерях „Гитлерюгенда“! Я там прослушал немало специальных лекций. И я говорю отцу начистоту: „Твой ум отравлен! Твои взгляды суть еврейско-демократического образа мыслей. У каждого немца может быть лишь одна идея — идея нашего фюрера“. Отец что-то бурчит себе под нос. Но я продолжаю прочищать его дряхлые мозги. „Ты немец, — говорю я, — и ты должен понять: скоро везде воцарится новый справедливый порядок. Национал-социалисты уже завоевали доверие немецких рабочих. После тридцать третьего года мы создали новый немецкий порядок. У нас нет больше классов, мы все братья по крови“. Я напомнил отцу слова фюрера: „В рядах партии нет места для рабочих, сознающих себя как класс, точно так же нет места для буржуазии, сознающей себя как сословие““.
А что на все эти речи сказал флегматичный немец со шрамом? „Твой отец опасный человек, — сказал он парню. — Не понимаю, почему ты долго нянчишься с ним. Предоставь это сделать гестапо. Там не только прочищают мозги, но и вправляют новые“.
В ответ длиннолицый парень обещал подумать. Но флегматик вдруг выкрикнул: „За нас думает фюрер! Хайль Гитлер!“
Чтобы скрыть свое любопытство, я стал усиленно всматриваться в окно. Но какой же унылый пейзаж окружал меня! Не обогретая утренним солнцем, за окном скучно серела песчано-глинистая, плоская и бедная земля побежденной Польши. Разве иногда вскидывались моренные гряды, словно земля делала судорожные вздохи. Тоскливо, затравленно выблескивали из-за реденьких лесов мутные озера — слезные глаза страны. Много было болот, проколотых, как штыками, рогозом. Почти не встречались вблизи железнодорожной насыпи селенья — больше маячили на горизонте, вместе со своими тощими костелами. На мелькающих станциях — одни военные…
Обедать мы с Норцовым пошли в вагон-ресторан. Но что это? Вместо того чтобы сидеть за столиками с голубыми фиалками, чокаться бокалами и поздравлять себя с прибытием в третий рейх, пассажиры стояли навытяжку. Их лица сияли торжеством. По радио передавали сводку военного командования. Диктор упоенно выкрикивал: „Вчера, десятого мая, в пять часов тридцать минут, германские войска перешли голландскую, бельгийскую и люксембургскую границы! Наступление успешно развивается! В ночь на одиннадцатое мая выброшена вторая группа воздушного десанта вблизи Амстердама! Началось быстрое продвижение вдоль рек Вааль и Маас на Роттердам!“
После сообщения раздалась бравурная мелодия гимна „Хорст-Вессель“. Кельнер, стоявший в кухонных дверях с блюдом жаркого, явно забыл о своих служебных обязанностях в гипнозе восторженного патриотизма. Он пел:
С дороги прочь! Шагают батальоны!
С дороги прочь! Здесь штурмовик идет!
Глядят на свастику с надеждой миллионы —
Свобода, хлеб — для нас заря встает.
Во время повторения военной сводки пассажиры стали рассаживаться за столиками. Захлопали пробки шампанского. Со звоном сходились фужеры из тонкого богемского стекла и щедро расплескивали кипящую льдистую влагу.
Мы заняли свободный столик. Вскоре к нам подсел грузный седеющий полковник в дымчато-сером, с прозеленью, мундире. На груди его поблескивал железный крест, на указательном пальце левой руки красовался перстень с изображением черепа и скрещенных костей. Полковник потребовал две бутылки рейнского вина и стал угощать нас. Его щедрость была соразмерна его речистости.
„Поверьте, господа, — заявил он, — скоро мы будем пить столетние французские вина вместо этой кислятины. Франция обречена. Она прикрылась Люксембургом, Бельгией, Голландией. Она думает: это броневые щиты. Но это — панцири черепах. Немецкий сапог раздавит их. Мы не дадим повториться четырнадцатому году! Фюрер все предусмотрел. Германская армия непобедима. В чем решающий фактор ее побед? Во взаимодействии авиации, парашютных частей и танковых дивизий с мотопехотой. Через тридцать — сорок часов мы выйдем к побережью Северного моря. Это говорю я, Эрих Фюльграбе! Мы обойдем линию Мажино. Франция перестанет существовать. Французы — это выродившееся племя плутократов. Они больше неспособны к творческой жизни“.
Залпом осушив бокал, Эрих Фюльграбе продолжал уже с грубоватой армейской прямотой:
„Мир должен понять немцев! У нас на один квадратный километр приходится сто сорок человек, во Франции — семьдесят пять. Германия перенаселена. Поэтому французы должны уступить часть своей территории стесненной Германии. Нам нужно пространство для дыхания! Наша страна — молодой организм, нуждающийся в росте. Этот рост должен совершаться за счет дряхлеющих стран“.
Была заказана еще бутылка вина. Фюльграбе пил теперь один. Винные пары могли бы затуманить его голову и сделать его косноязычным, если бы не эта усвоенная привычка высказывать — с безошибочностью автомата — готовые мысли и сентенции.
„Что такое война? — рассуждал он. — Война — это естественное явление в природе. Она происходила во все времена повсеместно. Она продолжается каждый день. Она не имеет начала, ибо никогда не было состояния мира. Война является обычной нормой поведения человека. Война — самая простая форма утверждения жизни. Нельзя уничтожить войну, как нельзя уничтожить феномен рождения. Война — правило, а мир — только исключение. Человечество погибнет при существовании вечного мира. Кровь — это формирующий историю импульс. Естественный инстинкт подсказывает всякому живому, что необходимо не только победить своего врага, но и уничтожить его. Война служит великолепным возбудительным и возвышающим средством: она убыстряет темп жизни и открывает новые сферы идей. Война — вечный омолаживатель мира. Разрушая, она создает“.
У Эриха Фюльграбе отяжелела и без того массивная голова. Он подпер ее волосатым кулаком, задумался, глядя вдаль с каким-то жестким прищуром, — и вдруг запел хрипловатым фальцетом осипшего в
