Дмитрий Урин - Крылья в кармане

Было нас двое. Я и Василий. За ним шел старый мужик с растрепанной бородой, в лаптях, с крепкой палкой в руке, пыльный, как пограничный уральский столб между Азией и Европой. Употребив это сравнение, считаю необходимым в скобках заметить, что никто на тот столб не обращает внимания и сам я не знаю, где же, по новой географии, кончается Европа и где начинается Азия. У стен Манчжурии? У польского кордона? Или в самой Москве, у памятника Тимирязеву, который в оксфордской мантии стоит у Никитских ворот?

За Василием вместе со стариком шла также роскошная красавица — босая, сонная, светлоглазая северная баба.

Мы ездили вместе. Вместе мы старались сдержать его преследователей. Вместе мы удирали от моих.

А за мной гнался американец.

Он ездил в широкополой шляпе, с двумя чемоданами, в которых лежало все необходимое цивилизованному человеку. Там были лыжи, подзорная труба, мельница для кофе, граммофон с голосом его любовницы, бритва, вакса и фиксатуар. Певчие птицы пели в его чемодане, весенние ландыши цвели в завинченных флаконах, и белье было заштопано аккуратно, как у министра. Американец знал множество языков и всю дорогу читал русскую книгу — перевод романа «Молочник Тевья» писателя Шолом-Алейхема.

С разных сторон подходили к нам преследователи. Мужик гнался медленно, но неустанно. Четыреста лет было его упорству. Советчиков он выслушивал внимательно и поступал по-своему. Баба шла за ним. В дороге они разговаривали редко, да и то больше по делу: «принеси, дай, постой». На привалах она искала вшей в своих прекрасных волосах. Спросили бы у меня, я бы дал ей первую премию за красоту хоть в Париже. Частенько они нас догоняли. Американец же находил нас неизменно в каждом пункте и, бывало даже, заезжал вперед, как бы поджидая нас.

Страшная была погоня!

Большие расстояния жизни прошли мы с другом моим, Василием Холмогоровым, и никакой географии нас не обмануть, никаким мужикам и американцам нас не сбить с истинного пути.

— Солнце — оно светит. Поглядите, пожалуйста. Теплота и свет падают на шею и щекочут нас материнской шерстью. Котята мы или тигрята — это там видно будет! Сквозь осень и ветерок чувствуем мы эту теплоту. Это есть полезные для человека, для организма и организованной жизни ультрафиолетовые лучи. Мы все знаем! Нас теперь не обманешь, не спрячешь в подвал, в избу без окон, в ночь!

Так начал жить Василий.

Пустой к нам не подходи. Намечай счастье, подсчитай силы, пой, крой и надейся. Рассчитай, к примеру, сколько тебе нужно сапог, сколько баранины, сколько свету, сахару, угля, сколько воздуха, сколько представлений, сколько железа, сколько лекарств? И шевелись, чтоб про запас и в избыток!

Я был счастлив, когда Василий расходился и не притворялся мужиком.

— А нужно миллиарды пудов угля, железа, хлеба. Побольше зерна, мяса, сахара. До отказа — солнца! Восемьсот тысяч голов скота, двенадцать спектаклей, триста вагонов лекарств. Большие количества, большие массы. Только цифр не пугайся. Мы ж не одни!

— Мы не одни, Вася! — сказал я.

С сундучками на спинах, вдвоем шли мы по большой дороге. Вокруг нас лежало поле. Низко летали вороны. Дорога лежала глубоко. Узкий след пьяного, плохо прикрепленного колеса отчетливо виднелся на твердой земле. Кто это ездил здесь на одном кривом колесе? Два года Василий не видел этих мест. Ему бы плакать: «Голова ты моя золотая, до чего ты меня довела!»

— Бывший класс, — говорил Василий, — бывший класс делал все без общего счету. И торговал скупо, потому что знал, что на всех не хватит. Бедность была. Тоска.

Я молчал. Я знал его биографию, я знал свою.

До десяти лет Василий Семенович Холмогоров кушал траву. Была у них лошадь, по имени Цырга. Худющее животное! Так ее с готовым именем и купили. Цырга — и только. Выезжал он на ней на несчастное пастбище с куском хлеба. Весьма малосольный на вкус, тот хлеб требовал для себя не то соли, не то приправы, не то, как бы сказать, бутерброда. Василий Семенович ухитрился есть его с травой-варваркой. Уверяет, что если слюны во рту достаточно, то получается весьма замечательно. В Сталинграде в трудные дни он даже письмо хотел писать в кооперацию по этому поводу, с предложением, но я отговорил.

— Здесь еще сою жуют заседаниями, а ты с другой травой лезешь. Брось!

Так угробил я рабочую инициативу. Прости меня, Василий! Не с подножного корма вошли мы в общественную жизнь, не травкой мы кончим!

Для того чтобы было понятно, почему бородатый мужик и роскошная красавица гнались за Холмогоровым, придется начинать с начала путешествия и на несколько минут остановиться у деревни Балайбы. Быстро пройдут эти минуты для того, кто к русской природе относится ласково и даже на нерационально запаханные поля может смотреть в сопровождении этакой нежной музыки.

Что ж, заиграйте вальс! Прошу! Пред вами Балайба. Небо голубенькое, стиранное, линялое. У края, над самой землей, стоят белые-белые облака. Они узкие, как отдельная волна, как усы седого гиганта, как поднятые ветром шарфы невест. Они не плывут и не растворяются, — они стоят, потому что стоит все. Картина. Недвижность. Акварель. На масляные краски у северной России не хватает как раз масла, соков, как бы сказать — жиров. Земля под этим небом лежит желтым полукругом. Хлеб низкий, чахлый, худощавый. Желтое солнце стоит по другую сторону. Оно засеяно рожью, и на нем осень. Будь мухи смелей, они садились бы на это солнце и гадили бы на него. Нужна вам музыка? Играйте, играйте вальс. Его написал нищий немецкий музыкант за девять лет до своего первого концерта во дворце. У него была родина, была скрипка, и он думал, что скрипка должна просить у родины на хлеб. Он, дурак, не знал, что на скрипке не всегда обязательно играть, что иногда скрипку хорошо схватить за гриф, сжать в кулак, поднять ее над головой и стукнуть кого-нибудь по черепу, так, чтоб лопнули струны и вылетели мозги. Он не знал того, что знали я и Василий, а с нами много еще людей. Он не знал, что клавесины иногда необходимо вытаскивать на мостовую и валить их в одну кучу с опрокинутыми омнибусами, стойками трактирщиков, матрацами девственниц и грифельными досками академий. Он умел только клянчить, несчастный музыкант. Так вот! Знайте все, кому мило смотреть на русскую отсталость под музыку прошлого столетия, что это — виртуозная музыка безволия, профессионального попрошайничества, импотенции и тоски.

Мы с Холмогоровым, когда подошли к деревне Балайбе, никакой музыки не ощутили.

— Будь она проклята, такая жизнь! — сказал Василий, и голос его звучал, как громкоговоритель из пустоты. — Грамоты у меня не хватает. Останься со мной, Дмитрий, и мы, может, чего-нибудь сделаем. Играть — так играть. Уговор помнишь?

— Попробуем, — ответил я. — Чего же! Уговор я помню.

Я отслужил свои два года в Красной армии и не знаю, куда идти.

Предложений явилось много, и все интересные. Вся страна предлагалась: сюда строить, сюда перестраивать, сюда болеть, сюда жать, сюда настаивать! Два года Василий Холмогоров служил со мной в одном взводе. У него был дом — у меня не было. Почему бы не послушаться друга?

Да, биографии-то его я не закончил! Значит, до десяти лет он пас Цыргу и ел варварку. А потом Цырга сдохла, так что он без нее крестьянствовал до двадцати двух лет. Двадцати лет его женили. Детей баба не рожала. До двадцати четырех лет служил в Красной армии. Вот и все. Все остальное определяется чахлым солнцем, низкими хлебами, скудостью земли, белесым небом, — короче, акварелью, если это слово перенести в экономику.

Казарма. Вечер. Перед нашими койками окно. Оно разделено на большие клетки. Окно почти до потолка, а клеток — восемь. За стеклами сумерки, туман или пустота. Когда матовый воздух заполняет стекла, легко представить себе бесконечность. Туман в воображении безграничен. Он может рассосаться, но не может кончиться.

— Туман такой, что не видно главного корпуса, — говорит Василий, глядя в окно. (Мы лежали рядом, рядом стояли в строю, рядом жили.)

— А на чертей тебе главный корпус? — спрашиваю я напевно и равнодушно.

— Для порядку, — так же равнодушно отвечает Василий. — В казарме все должно быть в порядке. Ежели из окна всегда виден главный корпус, а сегодня, 14-го числа, от 5 до 7 часов вечера, в дежурство товарища Гаврилюка означенного корпуса не видать, стало быть, здесь есть нарушение порядка.

— Да! Полнейшее безобразие! — подтверждаю я.

Нам смешно, и все-таки отсутствие главного корпуса перед глазами нарушает порядок и заведенное ежевечернее настроение.

Вдруг к нам подходит командир взвода Волковой (я до малейших подробностей помню этот вечер) и говорит:

— Ребята, два билета в театр. Есть охота? Двигайте!