Антонина Коптяева - Том 6. На Урале-реке : роман. По следам Ермака : очерк
— Да, убивать, и немедля! — опять пробормотал Дутов, беря газету из рук адъютанта.
У себя в комнате он так и впился в газетные строки, не снимая перчаток.
В сообщении говорилось: «Самой крупной политической новостью сегодняшней ночи является внезапное исчезновение из Петрограда Ленина, Зиновьева и всей большевистской руководящей компании. В связи с получением исключительной важности сведений руководство исполкома Совета рабочих и солдатских депутатов и крупнейшие социалистические партии решили пригласить Ленина и Зиновьева на совещание. Но, несмотря на все принятые меры со стороны политических деятелей и властей, найти их в Петрограде не удалось, — они скрылись».
— A-а, ч-черт! — Дутов зло отбросил газету. — Упустили! Надо было сразу думать… А теперь ищи-свищи! Вот же арестован какой-то присяжный поверенный — большевик Козловский, а самого главного — «Ленина — упустили. Растяпы!»
Затем, все еще не перекипев, он бегло просмотрел заметку о прибывшем из действующей армии в полном боевом вооружении Митавском гусарском полке. Командир митавских гусар сказал корреспонденту: «Полк примет меры, чтобы расплодившиеся здесь гнусные, подлые изменники не могли мешать закреплению завоеваний революции». И снова Дутов прошипел:
— Упустили, сволочи!
Вот и о Керенском: «В штаб военного округа прибыл вернувшийся с фронта Керенский. Ему доложили о событиях. Он прошел в соседнюю комнату, встал на подоконник и обратился к стоявшим внизу с речью: „Происходящее в Петрограде произвело в армии ужасающее впечатление. Шлю проклятие большевикам, которые пролили на улицах столицы невинную кровь. Проклятие изменникам!“» Дутов представил Керенского, позирующего на подоконнике, актерский голос его и презрительно усмехнулся: не мог простить ему, что, взяв власть, он не воспользовался ею для разгрома большевиков и не расправился с Лениным, не мог простить и двоедушия в казачьем вопросе. Теперь, после Кронштадта, Керенский готов вызвать не только митавских гусар и казачьи полки, но, пожалуй и наследников престола.
При обсуждении декларации нового правительства он так и заявил: «Позорный прорыв фронта русской народной революционной армии войсками германского императора облегчен предательством большевиков, теперь Временное правительство будет действовать против них со всей энергией и решимостью».
От досады у Дутова заболела голова: сказывалось фронтовое ранение. Все залечили, а трещину в черепе не замажешь — нет-нет да и напоминает о себе.
* * *Дутов, не отличаясь особой скромностью, не подавлял подчиненных роскошью и причудами личной жизни потому, что с детства получил спартанское воспитание, кроме того, ему приходилось считаться с трудностями военного времени и особенно с мнением о нем как деятеле казачьего войска. А войско казачье он любил ревнивой любовью.
Походив по комнате, напоминавшей канцелярию, он принял патентованную облатку, прилег на диван, подстелив газету так, чтобы не испачкать сапогами богатой обивки (неряшливости не терпел), и минут десять лежал не шевелясь — ждал, когда утихнет головная боль. За окнами серое взлохмаченное небо. Ветер с моря опять нагнал тучи, и начался дождь: верхушки деревьев, которые только что сильно раскачивались, присмирели, лишь листья подрагивали, блестя мокрым глянцем. Сколько здесь таких дней, промозглых, туманных, когда по-военному прямолинейно расчерченный город словно размывается, утопая в белесой дымке.
Головная боль стихла, но ощущение тупой тяжести осталось. Дутов снова прошелся по комнате. Ноющую тревогу вызывали в нем зажигавшиеся в домах огни, похожие на костры, горевшие в неведомой черноте. Ряды уличных фонарей убегали вдоль мостовой, роняя в лужи жидкий желтый свет. Где-то там, на рабочей окраине, а может быть, в одном из ближних домов находился сейчас Ленин… Что значил один небольшой с виду человек перед тем грозным, что творилось на фронтах войны? И однако же сообщение о том, что он исчез, больше расстроило Дутова, чем прорыв немцев на передовой линии: ценой больших жертв там можно выправить положение, а как бороться с большевистской заразой, разлагающей и фронт и тыл?
Отец Дутова, генерал-майор, участник покорения Средней Азии, являлся всегда сторонником самых крутых мер. Он и внешне производил внушительное впечатление: седая борода, расчесанная на две струи, взгляд фанатика-службиста, неласковая рука на эфесе шашки.
Александр гордился своим отцом, а жил у деда в Оренбургской станице. Весь быт семьи и духовная настроенность ее были проникнуты военщиной. Но эта жизнь не была тем официально узаконенным бездельем армейской военной касты, о котором писал граф Лев Толстой: если рядовые казаки в мирное время работали в своем сельском хозяйстве, то их командиры тоже не понаслышке знали, что такое пахота.
Отсюда возникала рознь между офицерами-казаками и белоручками-золотопогонниками, кичившимися своим дворянским происхождением.
«А теперь судьба связала нас одной веревочкой. Мой полк и тот же Митавский полк: вместе дрались на фронте, теперь — в тылу. Задача — вырвать с корнем большевизм. Александр Федорович будет тверже теперь. Пора!»
Стремясь избавиться от тяжелых дум, Дутов перенесся мысленно в родное Оренбуржье. Он любил, когда глубокий снег ложился голубоватыми сугробами на улицы станиц, а низкое солнце стелило над степью золотую пряжу. Отшумела на станичных токах молотьба, наварены в каждом доме бочки браги-кислушки и арбузного меда, и всюду звенят свадебные запевки. Только налетающие внезапно бураны омрачают небо. Тогда люди сбиваются у домашних очагов и под яростный вой ветра и шорох метели ведут разговоры. Кто вяжет, кто читает, кто чинит сбрую. Народу словно на посиделках, а на самом деле одна большая казачья семья. Во всем патриархальная старина, строгое соблюдение обычаев, истовая религиозность. На эту казачью приверженность старине и возлагал надежду Дутов.
38В ночь на 21 июля 1917 года в Малахитовом зале Зимнего дворца собрались члены правительства, руководители всех четырех советов, партийная верхушка кадетов, эсеров, меньшевиков и представители казачьего войска. Дутов переходил от одной группы людей к другой, не очень заметный в скромных полковничьих погонах, заложив руку за спину, другою держась за нагрудный ремень портупеи, с невозмутимо-спокойным видом вслушивался в горячие споры.
«Правильно говорится: горбатого могила исправит: все больше колебаний у моего тезки Керенского, — думал он. — Вручили ему пост министра-председателя, союзники тоже делают на него решительную ставку, а он мечется из одной крайности в другую. И это ощущается во всей политике Временного правительства: в самом деле временное!»
Малахитовый зал сиял хрусталем люстр, позолотой богатой лепки, облицовкой стен и каминов, горевшей переливчатыми зелеными огнями. Тяжелые шелковые драпировки на окнах опущены. Лихорадочный Петроград спал вполглаза. В грязи и во вшах перемогались в бредовом полузабытьи солдаты на фронте. Неспокойно спали сто шестьдесят миллионов полуголодных, холодных, осиротевших и просто выбитых из колеи жителей государства Российского. А здесь, в роскошном зале, собралось сто двадцать ответственных персон решать судьбу России — создать власть для нее. Страшно становилось Александру Дутову от одной мысли об исполинской стране, доведенной до разрухи. Жутко было ему в глухую ночную пору ходить по великолепным палатам, где словно витали тени человека, считавшегося помазанником божиим, всегда внушавшего верноподданнический трепет. Еще возвышались в спальнях пышно убранные кровати, в столовых, гостиных, приемных залах стояла редкостная мебель, как бы хранившая прикосновения царственных особ, и лежали драгоценные ковры, по которым ступали эти богочеловеки. Но вдруг их закружил Распутин — буйный мужик в сапогах и широкой русской рубахе, и вымело их бурей революции из роскошных чертогов.
От безлюдья опустевшего дворца Дутову делалось холодно. Но стоило вспомнить о большевиках и Ленине — сразу кидало в жар. По всему Петрограду рыщут сотни ищеек — бывших жандармов и городовых, — разыскивая следы исчезнувшего Ленина, и не могут найти. Однако везде ощущается его незримое присутствие. Большевиков преследуют, арестовывают, а их становится больше и больше, и с каждым днем крепче, грознее смыкаются ряды рабочих. От этого тоже становилось страшно, хотя Дутов не принадлежал к породе робких людей.
После круговорота встреч в зале и обмена приветствиями начались выступления. Остро ощущая свое одиночество среди толпы собравшихся, Дутов с негодованием слушал речи, полные трагизма и обреченности.
«Вот так князья и бояре устраивали драки, когда Русь истекала кровью, и вместо борьбы с врагом раздирали в клочья ее одежды и выдирали друг другу бороды, — сокрушенно думал Дутов. — Все вошли в раж дележа власти».
