Алексей Горбачев - Сельская учительница
Карасев стоял на своем:
— Не ищи лазейки — база, условия. Надо и в этих условиях не опускать руки. Твой Раков совсем не следит, он же у тебя завуч по производственному обучению!
— Не справляется? Правильно, согласен. А кем заменить его? У тебя есть лучшая кандидатура? Пожалуйста, присылай, в ножки поклонимся. Не пришлешь, некого тебе присылать. Вот и получается — нужного оборудования нет, специалистов нет, и никто их не готовит! А мы говорим о производственном обучении.
— Ну что ж, давай откажемся, прежняя система нас больше устраивала, полегче было. Трудности нас пугают, думать разучились… Вот когда с неба все свалится — оборудование, специалисты, условия, тогда и начнем учить по-новому. Так, по-твоему? Выходит, рано издан Закон о перестройке? Ошиблись там? — наступал разгоряченный Карасев. — Эх ты, директор, а еще солдатом был, разведчиком…
В сумерках Николай Сергеевич возвращался из школы. Проходя мимо дома Пеговых, он увидел на крылечке девчат-десятиклассниц. То ли для него специально, то ли случайно тонкоголосая Люся Иващенко запела частушку:
Покажу плакат корове,Ты, буренка, посмотри,Что дою тебя вручную,Никому не говори!
Девушки засмеялись. Видимо, эту частушку они сами только что сочинили.
«Смеются ученицы… Над тобой смеются, директор», — подумал Николай Сергеевич.
Ярко сияли огнями окна председательского кабинета. Длинные полосы света оседлали невысокий темный заборчик из штакетника, которым было обнесено здание правления колхоза.
Подрезов сидел за столом задумчивый, чем-то озабоченный, читал какие-то бумаги. Увидев директора, он широко заулыбался.
— Заходи, заходи, друг по несчастью. Ну, читал, как: отделали нас твои работнички? Здорово! — В голосе председателя не слышалось ни обиды, ни упрека, он, казалось, был даже рад, что о нем написали в газете. — Это, наверно, Майорова. Она умеет! Я до сих пор помню ее боевой листок на полевом стане. Молодец!
Николай Сергеевич в смятении посмотрел на председателя. Он шел поговорить с ним резко, в открытую, но тот сразу обезоружил его похвальным отзывом о статье. Неужели Подрезов все понял?
— Ты скажи, Николай Сергеевич, где логика? Почему я примитивно понимаю это самое производственное обучение? Чудаки! Да я хоть сегодня согласен всех твоих учеников принять в колхоз, посадить на машины — работайте, ребята, умножайте богатство.
«Нет, ничего не понял председатель», — подумал Николай Сергеевич и вслух сказал:
— Вот это, Роман Прохорович, и есть примитивное понимание.
Председатель ошеломленно глядел на гостя.
— Я что-то не понимаю тебя.
— По идее мы должны готовить не просто рабочую силу, кадры для колхоза, а прививать ребятам любовь, коммунистическое отношение к труду…
— Я это уже знаю, — перебил Подрезов. — Ты мне прямо скажи, чем недовольна школа? Чем? Мастерской?
— Мастерская туда-сюда, наладим, договоримся. Но есть вещи посерьезней. Мы с тобой дождемся, что десятиклассницы не пойдут на ферму.
— Это почему же не пойдут? Заработки там хорошие.
— Дело не в заработках, — с досадой отмахнулся Николай Сергеевич. — В школе мы говорим девчатам о механизации, учим культуре труда, а у тебя на ферме «техника» времен Ивана Грозного.
Подрезов оскорбленно тряхнул головой.
— А ты знаешь, чего я добился с этой техникой? Вот поздравления из райкома, обкома, облисполкома. — Он бросал на стол телеграммы, бумаги со штампами, с подписями.
— Сегодня ты герой, — сухо ответил Николай Сергеевич. — А что будет завтра? И вообще, какой ценой, каким потом заработаны эти поздравления?
— Хорошо попотеешь — вкусно поешь, — не сдавался Подрезов. — Ты поезжай к нашим соседям — у них «елочки», а молочка нету! Ты у жены своей спроси, у Марии Михайловны, она тебе все расскажет…
— А ты у доярок спроси, которые гнут спины под коровами, у которых пухнут пальцы от доения. Пяток-десяток лет на ферме — и на всю жизнь калека, хоть пенсию давай!
Разговор был откровенный. Директор школы и председатель колхоза относились друг к другу с той уважительностью, какая свойственна умным людям. Им, например, не мешало то, что Зорич при случае мог приструнить председательскую супругу-учительницу в школе, а Подрезов директорскую, зоотехника, на заседании правления или на ферме. Работа есть работа! И пусть жены иногда роптали, сетовали на всякие там несправедливости начальства, директор и председатель не очень-то прислушивались к их жалобам.
Подрезов слыл человеком крутым, упрямым, несговорчивым, но сейчас он как бы даже пожаловался:
— Собак вешать на человека всегда легче, нежели понять всю подноготную. Многие почему-то думают, что все зависит от председателя, будто он и есть та главная кочка, о которую спотыкаются новаторы и правдолюбцы… Вот и ты считаешь, что Подрезов не бережет своих доярок. А у меня, может, у самого кошки скребут на душе, когда прихожу на ферму. Я-то проходил науки, знаю, что с чем едят. Да вот беда: я иногда замыслю сделать одно, а мне из управления говорят: нет, голубчик, делай другое и продукцию давай, план выполняй. А план-то сверху спущен, нарушать или там подкорректировать его на месте не моги, не имеешь права… Ты ведь, голова садовая, не знаешь, сколько перенес я упреков, сколько попортили мне крови из-за Дома культуры. Ты, кололи меня, место для танцулек готовишь, а с птичником тянешь. Теперь же чуть что — делегации везут посмотреть колхозный очаг культуры. Парадокс! — засмеялся Подрезов. — Ничего, Николай Сергеевич, будет механизация на фермах и скоро, — уверенно добавил он. — Если бы я в это не верил, отказался бы от колхоза.
Они засиделись в председательском кабинете допоздна. Николай Сергеевич знал, что Подрезов слов на ветер не бросает, и про себя думал о том, что и в школе надо многое менять. К черту плакаты, картинки, любимые Раковым. Нужно подумать и о самом завуче по производственному обучению. Уговорили когда-то Марфа Степановна и Каваргина принять Ракова. А ведь не справляется, не тянет бывший колхозный бригадир. Да и с бригадиров сняли его по той же самой причине… Заменить придется Ракова и чем скорее, тем лучше… Назначить бы Лопатина, тот пограмотней, ребят любит, мечтает поступить в пединститут на заочное отделение. И поступит! И хорошим будет учителем! Есть у него учительская струнка.
19
Валентина порой недоумевала: почему старостой класса вот уже который год выбирается толстушка Вера Побежимова? По ее наблюдениям, это была неповоротливая, немногословная девушка, равнодушная ко всему на свете. Вера одинаково относилась к любому школьному предмету, получала неизменные тройки. Ребята в шутку говорили, будто их староста установила своеобразный рекорд — за десять лет ни разу, ни при каких обстоятельствах не получала двоек. Даже отличники-медалисты, чьи портреты висят в коридоре на стене, и те когда-то и за что-то получали двойки, а Вера Побежимова никогда! На уроках она не поднимала руку, не набивалась идти к доске, вызовут — ответит, не спросят — промолчит. Если в классе разгорался какой-нибудь спор, Вера оставалась безучастной, только порой, когда Валентина в чем-то упрекала ребят, староста тихо вставляла свое любимое: «Я им тоже говорила…»
Валентина спросила однажды у Ани Пеговой, за какие заслуги Побежимову опять избрали старостой класса? Та откровенно пояснила:
— Нам с ней удобно. Если выбрать кого-нибудь другого, начнет придумывать всякие мероприятия. А Вера ничего не придумывает…
Сегодня в классе, перед уроком, Валентина сказала:
— Вечером в Доме культуры демонстрируется фильм «Баллада о солдате». Все пойдут?
— Все, кроме Зюзина, — ответила Люся Иващенко.
— Зюзин, а вы почему не хотите идти? — поинтересовалась учительница.
— У него по субботам банный день, — подсказал Дмитрий Вершинин.
Все рассмеялись. Зюзин тряхнул головой:
— Не слушайте их, Валентина Петровна. Пойду. Говорят, интересная картина.
— Вот об этом и давайте поговорим завтра. Соберемся в читальном зале библиотеки и обсудим фильм.
— Вот еще! А это зачем? — пожала плечами Аня Пегова.
— Вы разве не знаете, зачем обсуждаются произведения искусства? У каждого может быть свое отношение к содержанию, к героям. Давайте после просмотра обменяемся мнениями, разберем игру актеров.
— С нашими ли носами разбирать, — ухмыльнулся Федор Быстров.
— Я, Валентина Петровна, думаю так: понравился фильм — значит, он хороший, не понравился — плохой, — заявила Аня Пегова.
Валентина взглянула на часы. Прошло уже пять минут урока, по плану у нее — анализ сочинений, а она тратит дорогое время на неожиданно завязавшийся спор. Мелькнула мысль прервать посторонние речи и приступить к уроку. Но, быть может, этот спор в тысячу раз важнее ошибок в сочинениях? Она подошла к парте Ани Пеговой, сказала:
