Владимир Коренев - Амгунь — река светлая
— Примай! — рявкнул Лыкин Федор.
Дениска метнулся к повисшему над полотном звену с рельсами, ухватил за шпалину, ощущая ее необоримость, напыжился, а она пошла легко, перышком.
— Эй! — не своим голосом заорал Лыкин. — Осторожно. Леха, куда смотришь, зараза — чума ходячая? Вы что, посадить меня захотели?
Теперь и Дениска видел, что хватил лишку — звено, или плеть, как ее называли монтажники, поперла неудержимо на него, хоть беги, — ни остановить, ни уйти, так и жмет, накрывает собой. И потемнело у Дениски в глазах, и уж не слышал он ни ругани, ни команд Лыкина — напрягся, ощетинился весь до последней клеточки против плети, и мысль только одна у него осталась в голове: устоять, устоять и не дать плети придавить себя к земле, сломать и придавить, и почему-то была уверенность, что устоит, не сломится.
И кто знает, что было бы, если бы не устоял, потому что и крановщик, завидев, как разворачивает плеть упруго на Еланцева, испугался на мгновение и уже без команды Лыкина рванул стрелу вверх, надеясь так выручить Дениса и Лешку Шмыкова. Схваченная стропами, как натянутый лук, от рывка стрелы сыграла плеть, качнулась упруго, да смирилась — стоял между ней и полотном как распорка, забыв про опасность и страх, Дениска, да с другого ее конца плюхнулся на шпалину, как противовес, в отчаянии Харитон Карчуганов, да злобно уперся Федор Лыкин.
— Майна! Майна! — хрипло от натуги взревел он, выворачивая страшно глаза. — Спокойно! Еще чуть майна! Еще чуть! Правее дай, еще… Стоп!
И плеть безобидно и по-собачьи послушно легла на полотно у ног монтажников.
— Снимай стропа! — выдохнул Лыкин и смахнул со лба градины пота.
Карчуганов уже разминал крупно вздрагивающими пальцами сигарету, сопел шумно. У Дениски позванивало в голове, в руках и ногах вдруг сделалось до звона пусто, и казались они до невесомости легкими, не своими.
Лешка Шмыков, сняв со своего угла плети строп, подошел, встал около Дениски, завозился в карманах в поисках сигарет, молчал.
Крановщик спрыгнул, подошел к ним на кривых длинных ногах. Одной рукой к Лешкиным сигаретам потянулся, другой потрогал бородавку на щеке:
— Думал, каюк, отжили… Че навалились-то на бесплатное? — зыркнул на Дениску осуждающе.
Лыкин услышал его, налетел коршуном:
— А то, что тебе, милок, думать надо. Первый раз за рычаги сел? — резанул свирепым взглядом по крановщику. — Крокодил… запечный. Тебе была команда на виру? Была? Молчишь, значит. Сказать-то нечего, однако.
Крановщик молчал, нервно затягиваясь дымом сигаретным, и уводил глаза в сторону, крутил ими, чтобы только не пойматься на цепкий взгляд Лыкина. А Лыкин нес его по кочкам отборными матюгами. Подошел Карчуганов, долго ловил взгляд крановщика — не поймал, сказал, свирепо раздувая ноздри:
— Счас сверну башку, а потом доказывай, что не так было… Смотреть на тебя противно, — отвернулся, брезгливо сморщившись, под ноги плюнул.
Лыкин подошел к Дениске, переломился чуть ли не пополам, заглядывая ему в лицо, глазами потеплел, спросил:
— Напугался?
— Не успел. Сейчас вот подумал — страшно, — и Дениска против воли дернул плечами. — А тогда не думал.
— Бывает, — согласился Лыкин и вдруг высказал свое, пережитое. — А струсил бы — крышка. Не тебе, так Лехе. Вот остолоп — на мою голову, — но это уже относилось к крановщику, одиноко бредущему к крану, подальше от греха.
Связав накладками звенья, без перекура стали укладывать следующие. Крановщик смотрел во все глаза на Лыкина, знал — малейшая промашка, и монтажники сомнут его — глазом не моргнешь, отбуцуют по всем правилам, а потом иди ищи защиту. А руки у парней железные…
Работа увлекла Дениску, страх забылся.
После того злополучного звена — то ли монтажники приловчились, внимательнее стали, осторожнее — следующие ложились как по заказу легко и точно — стык к стыку, хоть проверяй линейкой. Дениска устал, но даже себе не хотел в этом признаться, оттого, что шла работа ладом, радостно было ему, и огрублый от криков голос Лыкина казался ему ласковым пением. И сделались неслышными все другие звуки над полотном, и только голос Лыкина властвовал здесь.
— Взяли, ребятки, взяли! На себя, Леха! Ложим! Ноги! — И чудились Дениске в этом голосе сталь.
— Накладки! — командовал Лыкин. — Ставь болты! Схватывай!
Уже скоро качнуло Дениску, и живот подтянуло, но никто из монтажников не заикался хотя бы о перекуре, курили не прекращая работу, как заведенные, словно усталость была им неведома, словно завораживал их голос Лыкина.
Одно время Дениске показалось, что не выдержит он, сядет на насыпь и уже ничто не сможет заставить его подняться на ноги или шевельнуть рукой. Но тут Лешка Шмыков вытер шею, загнанно дыша, выговорил с расстановкой, частями:
— Во, даем!
И странно, эти незамысловатые слова словно новые силы вдохнули в измочаленное тело Дениски, словно отомкнули хранимый до поры запас сил, о которых и не подозревал Дениска; и снова он мог крепко стоять на ногах, жестко хватать руками. И чем ни дальше, больше охватывали его радость и мужская гордость за себя — выстоял! И было у него пока не очень ясное для него ощущение, что в чем-то главном он приблизился к своим товарищам-монтажникам — Лыкину, Карчуганову, Лешке Шмыкову, почувствовал, что может работать с ними, что все, что ему казалось за семью печатями, где-то рядом. И совсем неожиданно прозвучало для него, как гром средь ясного дня, лыкинское:
— Шабаш, мужики, обед!
И вздрогнул Дениска.
Лешка Шмыков положил руку на его плечо, улыбается:
— Ну, как поработалось?
А у Дениски и следа от былой радости не осталось: не ответив Лешке, ни слова никому не сказав, помчал во весь дух к столовой.
Влетел — напоролся на Иринины глаза. Смотрит она на него и вроде как не видит, и лицо чужое, каменное.
Дениска сразу же понял, почувствовал, как больно ворохнулось в груди сердце и начало падать. К тому же из-за перегородки вышел Черноиванов в белом фартуке, с ножом и недочищенной картофелиной в руках.
А у входа уже тут как тут голгочут монтажники. Ирина, сторонясь Дениски, прошла к двери, объявила зло и сухо, что обед не готов.
— Как? — рыкнул Лыкин.
— А вот так, — и она захлопнула перед ними дверь.
Но тут вышел Черноиванов.
— Мужики, обед по известной вам причине задержался. — Он посмотрел на часы, прикинул что-то в уме: — Поработайте еще с часик… Добре?
— Чего ж доброго-то? — просипел кто-то, но голос Карчуганова покрыл его:
— Только Дениса не дергай, с нами он был, вкалывал. Понятно?
— Айда! — сказал Лыкин.
И тихо стало — ушли монтажники.
После обеда напуганный происшедшим и угрюмым молчанием Черноиванова, который так и не проронил ни единого слова, проводив монтажников, Дениска усердно исполнял все приказания поварихи, крутился как белка в колесе. Да, не так он представлял себе свое участие в строительстве магистрали века — скажи кому, засмеют. Лучше уж было попасть под ту плеть… И ребят подвел с обедом.
К вечеру опять взялся за свое ситник, а тут и Дениска все свои дела переделал. Ирина буркнула что-то отдаленно похожее на «передохни» — сама скребла кастрюлю. Дениска встал у окна, что выглядывало на тупик: работают ребята. Но скоро дождь закрапал стекло, и Дениска смотрел просто так, уже ничего не различая. Скукота его одолела — ну хоть плачь.
Дениску выручил Карчуганов. Он ввалился в столовую грязный, мокрый — черт чертом и потребовал горячего чая.
— И густого, чтоб ложка стояла!
— А где я тебе возьму его? — встала против него Ирина и крепко уперла руки в бока, отчего грудь ее поднялась еще выше. — С обеда еще не успел промяться, а уж снова ему подавай. Не больно ли жирно? Проваливай отсюда! Ишь, отъел будку, и все ему мало.
Карчуганов захлопал ресницами от такого отпора:
— Ты чего эт разоралась, мать? Какая тебя собака укусила? Ну нет, так и скажи, а чего орать, нервную систему людям ломать? На нет и суда нет. Я что, сильничаю тебя?
— Вот и хиляй!
Карчуганов потоптался и двинулся к двери, но Ирине, наверное, жаль стало его, окликнула:
— Стой, вернись, Харитон!
— Еще обзываться будешь? — спросил он, оборачиваясь.
— Ох, какие вы все обидчивые стали, слова вам не скажи поперек! Иди, чаю же просил.
Он топтался у порога, не зная, верить ей или нет.
— Ну чего ты топчешься как медведь? — Она схватила кружку со стола, метнулась к плите, загремела чайником. — Бог ты мой, ну и мужики пошли — прямо-таки кисейные барышни, а не мужики.
— Я не один, — поверив наконец, что его не разыгрывают, сознался Карчуганов. — Я — делегация.
— Ах ты — делегация, — ставя кружку на плиту, пропела она с издевкой. — И сколько же вас там?
— Все.
— Кто — все? Толком можешь сказать?
