Лев Экономов - Перехватчики
Но я желал расстаться с матерью по-хорошему. Я не хотел ее обижать.
«Ну чего ей надо! — думал я. — Суется всюду, выискивает за словами какой-то второй смысл, во всем хочет найти обидное для себя. Нет, так жить нельзя. Лучше уж пусть едет. Может быть, потом она поймет, что была не права. Неужели я когда-нибудь буду таким же?»
Я встал с кровати, чувствуя, что заснуть уже не могу, решил прогуляться, успокоиться, остыть.
Мать копошилась в углу со своими узлами. Я хотел подойти к ней, обнять за плечи, как когда-то бывало раньше, прислониться щекой к ее груди, но не сделал этого. Я снял с гвоздя фуражку и вышел из комнаты.
На кухне чуть не сшиб с ног нашу хозяйку. Вредная женщина, она, как всегда, подслушивала — не нашла другого времени для мытья пола.
— Разрешите, — сказал я.
Хозяйка подтерла лужу и с любопытством посмотрела на меня своими маленькими, заплывшими жиром глазами.
Уже смеркалось, и по-прежнему моросил дождь. Я заметил это, только когда прошел несколько домов. Тучи давили на землю, казалось, они вот-вот начнут пригибать деревья, сшибать трубы домов и столбы. На скошенной луговине, уныло опустив плечи, стоял стог сена. Ежась от холода и обходя лужи, прошло отделение солдат в баню с газетными свертками под мышками. Вода в лужах казалась белой как молоко.
В одном из окон за марлевой занавеской я увидел склонившегося над столом Мокрушина. Чубчик, как всегда, был взъерошен — техник что-то чертил. Я знал, что он готовился к поступлению в инженерную академию на заочное отделение. Позади стояла, подперев голову кулаком, его мать — старая учительница младших классов. Она вышла на пенсию и приехала к сыну. Я у них был однажды. Чудесная пара, настоящие друзья. Их взаимоотношениям можно только позавидовать. «А что будет, когда Мокрушин женится? — подумал я сейчас. — Сумеют ли они сохранить свою дружбу? Наверно, она тоже будет вмешиваться в личную жизнь молодоженов. Все родители поступают так, потому что любят своих детей. А детям это не нравится. Они хотят быть самостоятельными».
…Утром меня разбудил будильник. Я протянул руку и остановил его. Было без четверти четыре. Голова казалась тяжелой, точно ночью туда налили расплавленного свинца. Осторожно, чтобы не потревожить Люсю, я поднялся с постели и распахнул окно. Свежий воздух подействовал словно нашатырный спирт.
Свой рабочий день я начинал с физзарядки, потом обливался за домом водой из ведра, докрасна растирал кожу полотенцем, одевался и шел в столовую.
Люсе некуда было спешить, она вставала позже и провожала меня всегда в кровати, подставляя для поцелуя теплые мягкие губы.
Когда были полеты и мне приходилось вставать, как сегодня, очень рано, она не просыпалась, и я не будил ее.
Мама спала на книгах около печки, каждый вечер сооружая из них Г-образную постель. Спать иначе комната не позволяла.
Сегодня она поднялась раньше меня, книги были собраны в стопки, матрац скатан и засунут под кровать.
На столе лежала записка: «Ушла в деревню за картошкой. Мама».
Я вспомнил вчерашний разговор, и мне стало стыдно.
Делая повороты туловища в сторону с заложенными за голову руками, я увидел, что Люся не спит.
— Разбудил, извини, — я нагнулся к Люсе, чтобы поцеловать ее. Она натянула одеяло до самых глаз.
— Где ты пропадал вчера, когда я пришла из кино? Ты должен был спать.
— Болела голова. Выходил подышать…
— Раньше она не болела.
— А вчера болела. Что же удивительного!
— А то, что не говоришь причину болезни.
— Нет причины. Спи, дорогая. Еще очень рано, — я стал подтыкать одеяло Люсе под бока, но она откинула его в сторону и села на постели. В белой ночной рубашке, с короткими волосами и длинной тонкой шеей, с острыми голыми коленями, она была похожа на мальчишку. Я поцеловал ее в затылок.
— Я ждала тебя до двенадцати, — Люся посмотрела мне в лицо, — но не дождалась. Где ты был?
— Я же сказал.
— Ничего ты не говорил. Поругался с мамой? Из-за меня?
— Ну откуда ты взяла? Ложись и спи спокойно, — это я от волнения заладил: «Ложись и спи».
— Нет, ты не должен скрывать. Не имеешь права.
— Да я ничего не скрываю.
— Не говоришь, — значит, скрываешь. Скрываешь. Скрываешь. Говори сейчас же, о чем вы говорили с мамой.
— Ну чего пристала? — Мне не хотелось рассказывать Люсе о разговоре с матерью, потому что это обострило бы их отношения. Не хотелось, чтобы Люся затаила ненависть против матери. Но Люся все узнала, и я теперь догадывался, что это ей рассказала хозяйка.
Я присел на край кровати и обнял Люсю за хрупкие плечи.
— Не надо расстраиваться. Ты же знаешь, что я тебя очень-очень люблю. Ты самый близкий, самый дорогой человек.
— Но почему ты не откровенен? Мы же давали друг другу слово.
— Ну правильно, давали. Ведь я тебя не обманываю.
Признаться, мне не очень нравилось, что Люся так настойчиво добивается, чтобы я рассказал ей о разговоре с мамой. Она точно заподозрила меня в каком-то сговоре, это обижало. Может быть, когда-нибудь я бы ей все рассказал, но сейчас это делать совсем не хотелось. Не хотелось — и все. Но Люся была устроена так, что, если она встретила на пути к цели какую-то преграду, она билась до тех пор, пока не разбивала ее или лоб себе. И я уже чувствовал, что она не отступится, чем бы ей ни грозили. В глазах у нее уже загорелся тот лихорадочный огонек, потушить который можно было, только удовлетворив ее желание. Так было всегда прежде, и Люся хотела, чтобы так было и теперь.
Но я не собирался предавать свою мать, хотя и знал наверняка, что мне предстоит выдержать такую бурю, в которую я еще ни разу не попадал.
— Мне нечего сказать. К тому же тебе, как я вижу, все известно.
— Я хочу узнавать все из первых рук. А не со стороны.
— Еще раз повторяю, мне нечего сказать, — я встал. — Моя мать по своей душевной простоте высказала несколько замечаний. Немного покритиковала.
— Кого?
— Меня.
— Только?
— Что ты видишь в этом особенного? Ты же знаешь мою мать.
— Я не знаю твоей матери. Ты никогда о ней ничего не рассказывал.
— Ты сама могла ее увидеть. Познакомиться с образом ее мыслей. Она прямой человек. С домостроевскими взглядами на жизнь. И в этом нет ничего удивительного. Она росла и воспитывалась в одной среде, мы — в другой. И вообще мне этот допрос не нравится. Ты ведешь себя как прокурор.
— А ты — как преступник, которому нужно что-то скрыть.
— Может быть, ты будешь выбирать выражения?
— Ты первый начал проводить юридические аналогии, — Люся усмехнулась. — Дай сюда свою куртку, зашью. — Этим «дай сюда» Люся, видимо, извинялась передо мной за грубое сравнение.
Я поколебался секунду, а потом протянул ей куртку — осложнять взаимоотношения не было смысла. Она будто прочитала мои мысли:
— Так как же нам поступить? Значит, я тоже могу лгать?
— Я не лгал.
— Могу умалчивать, если это мне будет подходить?
— Можешь. Но ты должна быть уверена, что твое молчание лучше, чем слова. Недаром говорят: «Слово серебро, а молчание золото».
— Спасибо за нравоучение. Ты становишься похожим на мать. Вот что значит общение с хорошими людьми.
— Что ты хочешь этим сказать?
— А то, что я не хочу играть с тобой в молчанку, — она кинула мне на колени куртку, — не хочу быть бессловесным существом.
— Не говори, пожалуйста, глупостей. И не устраивай мелодрам.
— Это не глупость. Скажи своей матушке, что я приехала сюда не для того, чтобы быть ключницей и разводить кур и свиней.
Она отвернулась. Теперь я видел ее тонкий, красивый и надменный профиль. Ее подбородок конвульсивно подергивался.
— Что ты говоришь, Люся? Кто тебя заставляет?.. Я хоть раз делал намек на это?
— И денег твоих не надо, — Люся всхлипнула. — Я сама умею зарабатывать.
— Успокойся. Ты говоришь глупости.
Я, признаться, не ожидал, что Люся так может все повернуть. Что ей наговорила наша хозяйка? Мне хотелось притащить ее за волосы и заставить все повторить.
— Я хочу работать. Мне все здесь опостылело. Я хочу быть свободной, чтобы никто меня не мог упрекнуть, что сижу на чьей-то шее и «отращиваю окорока»!
Я невольно усмехнулся, посмотрев на Люсю. Мне пора было уходить.
— Я все знаю, — сказал я. — Ты успокойся. Мне ведь тоже нелегко, оттого что ты не имеешь возможности применить на деле свои силы, свои знания и способности. А на маму не обращай внимания. Она старый человек. Жить нам с тобой, а не с мамой.
— А для матери ты что, уже гроб приготовил? — послышался за окном мамин голос. — Рано еще мне помирать. — Она стояла с мешком картошки в руках. Тонкие поджатые губы у нее страдальчески вздрагивали. Я опешил и несколько мгновений не мог ни шагу ступить, ни слова сказать. На душе у меня и без того было тяжело, а тут словно кто-то туда еще жаровню углей всыпал. Люся смотрела на меня с испугом. Но она не потеряла рассудка.
