Лев Экономов - Перехватчики
— Кого встречаешь? — громко спросил я.
— Старшину Герасимова. — Он снова посмотрел на часы. Я знал, что этот брегет ему подарил Герасимов весной прошлого года, когда сам получил от командования «Победу».
— Это что, уже с курсов? Солдат кивнул.
«Значит, и Мокрушин должен приехать, — подумал я. — Хорошо бы!»
Из-за поворота реки показался сначала большой столб черного дыма, а спустя пять минут — маленький пузатый пароходик. Люся достала из сумочки зеркало и пальцем пригладила брови. Она волновалась, но скрывала от меня это. Я тоже волновался.
Последний раз я виделся с мамой глубокой осенью. У нас было горе — умер отец. Я пробыл дома три дня, все это время не отходил от матери, успокаивал, как мог, звал жить к себе. Не поехала.
— Я здесь родилась. Здесь и умирать буду, — говорила она. — Положите под бочок к батьке.
Тогда она выглядела очень неважно, хотя и была на целых пятнадцать лет моложе отца. А потом сестра писала мне, что мама стала отходить. Ее снова сделали колхозным бригадиром. Работа, видно, отвлекла маму от тяжелых дум, а может быть, она сумела подмять под себя горе. Ведь недаром же отец называл маму трехжильной за ее выносливость и твердый нрав. Да, моя мать никогда не поддавалась отцу; он был сильным человеком, но она верховодила в семье и умела сломить его волю, когда это было необходимо.
Мне почему-то вспомнилось, как однажды в праздник отец выпил лишнее (это случалось с ним редко) и стал горланить под окнами председателя колхоза. Отец обвинял в чем-то председателя, сулился по бревнышку разобрать его дом.
Тогда все очень перепугались и боялись выходить из домов: силу отца знали в деревне и никто не хотел попадать ему под пьяную руку.
Кто-то сказал моей матери о разбуянившемся отце, и она пошла утихомиривать его.
— Идем домой, — она как-то по-особенному посмотрела отцу в глаза и молча направилась к себе. Отец сразу обмяк и, опустив голову, поплелся за матерью. Для меня всегда было загадкой, как умела мать обуздывать отца.
Когда я написал маме о том, что женился, она прислала поздравительную телеграмму, а вслед за этим письмо с добрым десятком пожеланий, советов и наказов. Прочитав их все, Люся улыбнулась:
— Свекровушка грозная, нечего сказать. Будет теперь нас учить уму-разуму.
— Старорежимная, — сказал я, давая этим понять Люсе, что взглядов матери не разделяю.
В своем первом письме я имел глупость написать маме, как у нас складывались взаимоотношения с Люсей, о барьерах, которые стояли на пути к сближению.
Мама мои признания истолковала по-своему. Она, видимо, решила, что Люся недостойна меня, хотя, конечно, прямо об этом не писала. Нет, она просто при случае и без случая высказывала всякие нравоучения, давая понять Люсе, какой ей хороший достался человек, как она должна быть благодарна родителям, которые воспитали этого человека, то бишь меня.
Мне было неловко перед Люсей за мамины письма, но я не решался поправить маму, зная ее прямой характер. Я боялся, что она заговорит о моем первом письме, а это в свою очередь обидит Люсю, которая и так уже строила всякие догадки по поводу маминых сентенций с пристрастием. Стыдясь своих слов, я вынужден был делать комментарии к ним, говорить что-то вроде того, что, мол, спрашивать со старого человека. Под старость человек — либо умный, либо глупый бывает. От старости могила лечит.
Когда я так говорил, мне хотелось, чтобы Люся одернула меня, сказала, что так говорить нельзя о матери, но она не делала этого. Она просто молчала, и я не знал, как понимать ее молчание. Меня это злило. Мне хотелось заступиться за мать, которую я очень любил, защитить ее от собственной хулы.
— Она, наверно, ревнует меня к тебе, — сказала однажды Люся. — У матерей это бывает.
— Конечно ревнует! — ухватился я за это предположение. — Ну ничего, ну пусть. Помнишь, у Драйзера? «Любовь матери всесильна, первобытна, эгоистична и в то же время бескорыстна. Она ни от чего не зависит».
— Пусть, — Люся махнула рукой. — В письмах это терпимо.
«А наяву, значит, нетерпимо?.. — подумал я, глядя на приближающийся к пристани пароход. — Что же дальше?»
Я подал Люсе руку, и мы спустились к мосткам, ведущим к пристани. На пароход перекинули сходни, и по ним, громко стуча сапогами, сошли несколько человек. Среди них была и моя мать — высокая, жилистая, с огромными узляками, перекинутыми через плечо, в больших мужских сапогах.
Я бросился навстречу. Мы смешались с другими встречающими и провожающими. Мама повисла у меня на шее, точно мы сейчас должны были расстаться, я почувствовал на своих щеках ее слезы.
— Сынок, сынок, — твердила она беззвучно. О Люсе ничего не спрашивала и не видела ее.
— Мама, это же Люся, — сказал я, беря жену за руку. — Познакомьтесь.
Мать улыбнулась, удивленно наморщив лоб, и притянула к себе Люсю.
— Что же ты молчал? — Они поцеловались. — Я думала, один пришел.
Я взвалил на плечо мамины пыльные узлы, и мы стали взбираться на косогор. Первой поднялась мама. И теперь смотрела на нас с высоты.
— А она еще не так-то и стара, твоя мама, — шепнула Люся. — Я представляла ее другой.
Мать подала Люсе темную узловатую руку и втащила ее наверх. А потом и меня таким же образом.
— Что у тебя там? — я повел плечом с поклажей.
— Машину прихватила. Может, сшить что придется. Наволочки там или еще что…
— Ну зачем вы себя беспокоили? — Люся улыбнулась маме уголками тонких, слегка подкрашенных губ. — У нас все-все есть.
— Не помешает.
Некоторое время шли молча. Мама все косилась на Люсю, рассматривая ее. Люся это чувствовала и оттого казалась неловкой, не знала, куда деть руки в белых капроновых перчатках.
«Уж лучше бы ты их сняла совсем», — подумал я, глядя на темные, с синими жилами руки матери.
— Хорошо у вас, — сказала мама, оглядываясь вокруг. — Далеко до дому-то?
Был тихий вечер. Солнце уже вдосталь накупалось в реке и теперь спряталось за лес. И все вдруг окрасилось в сиреневые тона. Над темно-сиреневой землей повисла светло-сиреневая дымка. Деревья и тучки над головой тоже стали сиреневыми. Пахло травами. В низине скопился туман, подсвеченный кое-где аэродромными огоньками. Со стоянок уже ушли. Только по взлетно-посадочной полосе все ползала взад и вперед, как букашка, пузатая очистная машина.
Люся стала объяснять, как скоро мы дойдем до своего городка:
— Все бережком, бережком — и через пятнадцать минут дома. Вы, наверно, устали с дороги?
— Не очень.
Я смотрел маме в лицо, стараясь узнать, понравилась ли ей Люся. Мне хотелось, чтобы мать полюбила ее, как любит меня и свою дочь, мою сестру.
— Товарищ лейтенант! — послышался сзади знакомый хрипловатый голос.
Мы оглянулись. Следом по тропке шли два офицера, один молодой и тоненький, другой — косая сажень в плечах, массивный и уже в годах. Одеты оба с иголочки. Новенькая парадная форма, золотые ремни, до блеска начищенные ботинки.
Неужели Мокрушин и Герасимов? Я поставил узлы на землю.
— Не узнаете? — Герасимов улыбнулся широкой простецкой улыбкой.
— А мы вас сразу узнали, — неожиданно громко сказал идущий рядом Мокрушин и приложил руку к лакированному козырьку фуражки. Его продолговатое худое лицо так и сияло.
Мы стали здороваться. Я заметил: Мокрушин в офицерской форме чувствовал себя увереннее, а Герасимова она как-то стесняла.
— Давайте-ка я вам помогу, — моторист Герасимов подхватил узлы и пошел впереди всех. За ним двинулись Люся и мама. Они о чем-то заговорили между собой.
— Ну что же, надо вас обоих теперь поздравить с присвоением офицерских званий, — я еще раз пожал руку Герасимову и Мокрушину.
— Спасибо, — ответили хором. — Как тут дела?
— Идут полным ходом. Вы приехали вовремя, техников не хватает. Как сдали экзамены?
— Этот на «отлично». А я едва вытянул, — Герасимов нахмурился. — Образования у меня поменьше. А нынешняя техника требует не только практических знаний, но и теории. Синусов там всяких, косинусов.
— Не прибедняйтесь, Никита Данилович, — перебил Мокрушин. — Кого больше хвалили на матчасти? Вас! Помните, как Пушкин сказал? «Ученых много, а умных мало…»
Я чувствовал, что Мокрушин немного рисовался.
— Ты, Боря, не успокаивай меня. Я ведь не слабонервная барышня. Учиться надо, вот что хочу сказать. Нынче же осенью поступлю в вечернюю школу. Я тебя еще догоню, — маленькие припухшие глаза Герасимова с гусиными лапками в уголках век задорно блеснули.
— Ну а я о чем говорю?
— А ты лучше помолчи. Ошеломил там всех и теперь думаешь, что всего достиг!
— Да не думаю я этого!
— Нет, ты бы слышал, Алеша, как он рубил преподавателям. Откуда только знания в этой маленькой башке?
