Георгий Лоншаков - Горшок черного проса
…Прошла та дождливая осень. Прошла зима. За нею наступила одна из труднейших послевоенных весен, и ему пришлось снова мотаться по области, перераспределять семенные фонды, делить чуть ли не пригоршнями бесценное зерно. Ради будущих урожаев его выскребали всюду, где могли: так было надо, зерно должно было прорасти в земле, дать новый колос, и этот великий, вечный процесс никто не имел права ни останавливать, ни прерывать.
В ту весну не стало Назара Селиверстовича… Филатов приехал в Ярцево сразу же, как только узнал об этой вести, но все же на похороны опоздал. Они сходили вместе с Настей и Ленькой на сельское кладбище. Разговор не клеился. Один лишь Ленька был несказанно рад привезенным ему гостинцам: сахарным петушкам на палочках, купленным по дороге на одном из районных базаров, простому карандашу и японской трофейной тетради, разлинованной в непривычно крупные клетки. Глядя на них, Настя сказала:
— Сынок, скажи спасибо дяде Сене за подарки…
И когда мальчуган убежал, она глухо добавила:
— И от меня за подарки спасибо… Обрадовал ты сына. Плохо ему стало, когда дед-то помер… Но прошу тебя, Семен, не приезжать к нам больше…
— Это за что же так? — удивился он.
— Ни за что, а просто… Леньке… отец нашелся…
— Родной?!
В уголках ее губ сложились горькие складки.
— Где его теперь, родного-то, взять?.. Родной под Ельней где-то лежит… А Леньке нашелся отец — и все… Понятно?
— Понятно… — ответил он и вдруг неестественно оживился.
— Настя, это же хорошо! Нет, в самом деле, это надо только приветствовать! — говорил он, морщась от фальши собственных слов. — Если он к тому же и человек неплохой… Я понимаю: и у Леньки опора будет, да и тебе полегче…
— Вот и я говорю… Ты не обижайся, Семен…
— Ну что ты, Настя! Какие здесь могут быть обиды? Я все понимаю…
— Вот и хорошо, — сказала она сдержанно и улыбнулась.
…Молодость, молодость!.. До чего же он тогда был самонадеян и неопытен в житейских делах! Ему казалось, что он все тогда понимал, а на самом деле ничего-то он не понял — подлинный смысл и тех слов и той ее сдержанной улыбки стал ясен куда позже… Да, много позже он все понял и узнал: никакого «отца» Леньке тогда не находилось, все это была неправда, ее святая неправда.
А тогда он их больше не беспокоил и не навещал, хотя чего скрывать — нет-нет да и тянуло его во время поездок, словно магнитом, в Ярцево. Однажды по какой-то нужде позвонил председателю ярцевского колхоза. Долго говорил о делах, а потом, как бы ненароком, спросил о доярке Насте Савельевой, спросил с ни к чему не обязывающей заинтересованностью: мол, как она там поживает?
— Настасья Савельева никак не поживает… — ответил председатель.
— Что? Что вы говорите?
— Нет у нас Настасьи Савельевой…
— Уехала? Куда? С мужем?
— С каким мужем? Умерла она…
— Умер-ла…
У него чуть не выпала из рук трубка.
— …А сын… Сын у нее был Ленька. Что с ним? Где он?
— Сынок поначалу на нашем колхозном иждивении был. То у одних Настиных подруг по ферме, то у других. Ну, а сейчас родственники дальние сыскались. Забрали.
— Вот как…
Он положил трубку и вытер холодный пот со лба. Работать он в тот день больше не мог, отпросился у своего зава и до поздней ночи бродил по улицам города. На следующий день взял «виллис» и поехал в Ярцево.
Без малого три десятка лет прошло с тех пор… Сколько воды утекло. Сколько прошло всяческих — больших и малых — событий… Казалось бы, время должно было залечить старые раны. А ведь вот не зарубцовываются, не заживают… И не было случая, чтобы его машина, если он был один и если пути-дороги пролегали где-то поблизости, не сворачивала на давно знакомый проселок…
3Из воспоминаний, из прошлого Филатова вернула синяя полоска Амура, открывшаяся со взгорбленной на возвышенности дороги. Амур как-то сразу заставил Филатова подумать, что скоро он приедет в небольшой поселочек рыболовецкой артели. Он попросит бригадира, а если окажется дома рыбинспектор, то лучше рыбинспектора, чтобы тот свозил его на моторной лодке на острова. Он стал вспоминать и никак не мог вспомнить фамилию рыбинспектора, хотя память у него была довольно цепкой на фамилии. Это немного обескуражило Филатова, но он тут же убедил себя, что вспомнит фамилию, как только увидит рыбинспектора в лицо.
Поселок был в десяток домов и огибал уютный заливчик, служивший для рыбаков удобной бухтой. Напротив каждого дома, уткнувшись носами в песок, стояли на воде лодки. Филатов остановил машину возле избы рыбинспектора. Тот оказался дома, вытесывал во дворе топором на чурке новое весло.
— Здравия желаю, Семен Николаевич! — сказал он громко, узнав секретаря райкома.
— Здравствуй, здравствуй… э… э, — Филатов наморщил лоб, стремясь в последний момент вспомнить хотя бы имя рыбинспектора. — Федор.
— Так точно, Семен Николаевич! Хведор Хведоров!
Рыбинспектор был молод — лет пять как демобилизовался из армии, — служил пограничником. Женился на местной красавице, осел на Амуре. А вот с привычкой говорить «так точно» не расстался. Филатов, как бывший военный и потому неравнодушный к военным и нынешним и бывшим, с удовольствием любовался крепко сложенной, ладной фигурой рыбинспектора. Он чем-то напоминал ему последнего механика-водителя его «тридцатьчетверки» — Игната Гриценко — такого же светловолосого и чубатого, такого же могучего, как этот парень, потомка запорожских казаков. Он так же забавно произносил вместо «фе» — «хве». Гриценко был года на три старше лейтенанта Филатова, и это давало повод механику-водителю в иные неофициальные моменты относиться к своему командиру с иронической снисходительностью.
В минуты коротких затиший между боями — это уже в Маньчжурии — он, бывало, доставал из нагрудного кармана небольшую фотокарточку и, налюбовавшись в одиночку, — а этого ему было мало, — подходил к Филатову и говорил:
— Эх, Хвилатов… побачь-ка сюдэмо… — Фотография была небольшая, предназначенная, видимо, на паспорт, и Гриценко всегда держал ее точно так же, как костяшки домино, когда экипаж, в минуты затишья, нет-нет да и резался в «козла» на башне танка: утопив в полусогнутой огромной ладони и прикрыв сверху прокуренным большим пальцем, — Ну що, командир, бачишь? Гарна дивчина? — Он смотрел на Филатова так, словно хотел сказать: эх, командир, ну что ты в этом понимаешь?..
Под Линькоу, во время атаки на город, в августе сорок пятого, их танк был подорван бросившимся под гусеницы японским смертником.
Машина горела, как свеча, и они сами получили сильные ожоги, особенно механик-водитель. У него было опалено и обезображено все лицо. Чудом остался жив. Филатов помнит, уже по медсанбату, какие страдания приносили ожоги. Тяжелее всего было Гриценко. Но больше всего, помнится, страдал водитель оттого, что в нагрудном кармане полуистлевшего комбинезона сильно пострадала фотография его любимой девушки: наполовину обуглилась, почернела, стала ломкой.
— Подлый самураина… — огорченно бормотал Гриценко, лежа на походной медсанбатовской раскладушке и разглядывая фотографию сквозь узенькие просветы опутавших голову бинтов…
— Живешь ты, Федор, как Лев Толстой в Ясной Поляне, — сказал шутливо Филатов, оглядывая обсаженный черемухой дом рыбинспектора. — Тишина. Река. Зелень. Ни совещаний, ни заседаний. Признайся — книгу какую-нибудь пишешь?
— Тишина у нас такая, Семен Николаевич, скучать не приходится: не застаиваемся… А вы что же — на островах решили побывать?
— Да вот — решил. Скоро косить начинаем.
— Совхозы всю неделю технику забрасывали, — сказал рыбинспектор. — Шефы из Комсомольска приехали. Директор ярцевского совхоза здесь был. Две баржи с людьми отбуксировали. Косилки с тракторами переправили.
— Ну тогда, дружище, не будем терять времени. Давай-ка лодку готовить.
— Она у меня всегда наготове, Семен Николаевич.
— Тогда, как говорится, в путь! И, пожалуй, вот что: пусть твоя супруга поглядывает за машиной, чтобы ребятишки не баловали.
— Хорошо, Семен Николаевич! Сейчас скажу. Но у нас вообще-то не балуют — ни на моторках, нигде: хоть дом открытый оставляй.
Вскоре, заработав двигателем, плавно отчалила от берега «Казанка», развернувшись, качнулась на своей же волне и пошла вверх по реке, скользя над темной амурской водой. Филатов сидел впереди, рыбинспектор расположился в корме у мотора. День был жаркий, безветренный. Над зеркальной поверхностью воды струились испарения. В зыбком, прозрачном мареве порхали над водой бабочки-однодневки. Играла рыба: то слева, то справа от лодки возникали и долго расходились круги, словно кто-то невидимый бросал в воду камешки. Рыбинспектор прибавил ход, и в лодке стало свежо. После нескольких часов, проведенных в душной кабине машины, Филатову было приятно сидеть на скамейке. Он расстегнул воротник рубашки, с наслаждением подставил грудь упругим встречным струям.
