Георгий Лоншаков - Горшок черного проса
Но бывало и такое: оставался солдат на каком-нибудь полустанке, снимал выгоревшую на ратных дорогах пилотку и, решительно махнув рукой, говорил товарищам:
— Киньте-ка, братцы, мой сидор! Знать, здесь моя судьба!
И тогда оживала, оживлялась, приходила в движение солдатская масса, кто-то с шутками-прибаутками подавал оставшемуся вещмешок или трофейный чемодан и вдобавок старшина нагружал еще кучей консервных банок, хлеба, не забывал выделить из общего запаса бутылку-другую трофейного вина. И вела женщина солдата по перрону и дальше полевой дорогой в село, ободряя его ласковой улыбкой, а он топал рядом с нею с вещмешком за плечами, провожаемый напутствиями друзей до тех пор, пока не скрывался за ближайшим пригорком…
Филатову же не надо было ни ехать далеко, ни оставаться по такому вот случаю — он был коренным дальневосточником, до войны учился здесь в сельскохозяйственном техникуме, да не успел закончить. Вернувшись в город после демобилизации, встретился с одним из своих бывших однокашников по техникуму — тот на фронте не был из-за плохого зрения и работал в обкоме партии заведующим сельскохозяйственным отделом. Он-то и уговорил Филатова пойти к нему инструктором.
— Работа, правда, не очень денежная, но интересная. Область наша, сам знаешь, какая громадина, а у нас в аппарате людей не хватает. Ты в самый раз подходишь. Нам нужны люди с образованием и авторитетом. А самые авторитетные сейчас — фронтовики. Хоть в селе, хоть в городе. Ты — весь в орденах и медалях. Это лучше любой агитации, понимаешь?..
И началась для Филатова обкомовская работа: командировки, поездки, собрания, посевные и уборочные кампании… Все пошло по какому-то раз и навсегда заведенному кругу. Машины в обкоме были, а шоферов недоставало. Недолго думая, сдал на права и стал сам ездить на видавшем виды, списанном армейском «виллисе». И когда объехал на нем всю область, перед ним впервые во всем драматизме предстала картина послевоенного села.
…Однажды осенью сорок седьмого года, объезжая районы, чтобы набрать, наскрести в колхозах последние недостающие для выполнения плана пять тысяч пудов хлеба, оказался он на своем «виллисе» в Ярцеве. Унылый открылся его взору пейзаж: обветшалые, частью порубленные на дрова заборы, ни единой новой хаты, ни единого свежего бревна… После войны сюда из мужиков вернулись только трое…
Дом старика, у которого Филатов остановился на ночлег, война тоже не обошла: у дочери Назара Селиверстовича не вернулся муж. Старик шорничал на дому: упряжь-то конская в колхозе — узел на узле и узлом погоняла, да следил за шестилетним внуком Ленькой. Дочь Настя — с утра до ночи на ферме…
Зная, по каким делам приехал в колхоз Филатов, старик не отказал гостю в ночлеге, но и особого гостеприимства не проявил. Ничего хорошего не сулили в то время наезды уполномоченных. Ярцевский колхоз с великим трудом выполнил план, но в целом по району дела были не блестящими. И приезд Филатова означал, что в ярцевском колхозе, как и во многих других, останется только семенной фонд, а расчет за трудодни придется вести лишь картошкой и капустой. Вот почему старик, знавший все это, и был не очень приветлив. Кряжистый и в то же время какой-то костистый, отощавший, он долго смолил самокрутку, изредка посматривая на Филатова из-под своих косматых, поседелых бровей. Филатов чувствовал себя под этим взглядом не совсем удобно и даже пожалел, что не остался ночевать в конторе. Но он так чертовски устал от тряски, что больше уже не хотелось двигаться, да и кто знает: лучше ли будет в другом месте? Здесь хоть тишина…
Смирившись со своей участью, Филатов лишь ожидал, чтобы хозяин показал ему, куда можно пойти и лечь, сейчас он хотел только одного — уснуть мертвецким сном. Но старик неожиданно заговорил:.
— Поужинать ведь надоть… Хозяйка-то не скоро еще придет, так надоть что-то кумекать…
— Не беспокойтесь. Не надо. Большое спасибо…
Филатову стало как-то неловко. Сегодня он, можно сказать, лишил этого старика последнего хлеба. По крайней нужде, по государственной необходимости, но лишил, а старик сейчас готов был поделиться с ним последним…
— Чего спасибо? Спасибом сыт не будешь. Надоть поужинать. Только непривычны, чай, к нашей-то пище? В городе ить все по-городскому. А у нас картоха да капуста. И то по осени больше. Ну, чем уж богаты…
Старик проковылял к печке, зацепил ухватом чугунок картошки в мундирах. Достал плоский каравай чернющего, с зеленцой хлеба, испеченного, видимо, наполовину из той же картошки и лебеды.
— Мяса-то нонче нет… Не требуйте… И с молоком худо… Налог велик… Вот… пришлось корову продать… Мы-то ладно, дюжим еще понемногу. А вот у кого ребятни по пятку, а кормильцев нет, эхма…
На столе появились соленые огурцы с прилипшими хвостиками укропа и обрывками смородиновых листьев. По комнате проплыл резкий кислый запах. До сих пор помнил Филатов, как сглотнул он, не утерпел, слюну, и старик пристально посмотрел на него, словно пытая: «Ну, а если я еще кое-чего достану?» Филатов чутьем понял это и постарался напустить на лицо как можно более доверительное выражение. Этого было достаточно, чтобы к скромной трапезе добавилась извлеченная из самых сокровенных тайников бутылка самогона.
О, каким умудренным оказался Назар Селиверстович! Как человечно и вместе с тем практично судил он о жизни, как трудно порой было отвечать на его заковыристые вопросы. Вот почему сомневался он вначале: говорить или нет все начистоту «партейному товарищу» и не «уцепят» ли его, как он сам потом выразился, по поводу этих речей «за задницу»?
— Говори, отец, не стесняйся, — успокоил его Филатов. — Я человек привычный, всякого навидался и наслушался.
— Всякого, говоришь? — переспросил старик. — Ну, тогда ладноть…
И они разговорились. А потом обстановку окончательно разрядила вернувшаяся с работы дочь Настя — красивая, хотя и несколько изнуренная работой женщина. Филатов глядел на нее и думал — сколько же силы и терпения у них, русских женщин! Сумели устоять, выжить после таких тяжких бед и страданий. И теперь они пахали и сеяли за себя и за тех, кто не вернулся, да еще и растили детей.
С Настей стало как-то проще и Филатову, и хозяину. И старик, уже не стесняясь, говорил гостю, что как ни крути, а житуха пока неважная, что хлеб сдавать весь до последнего зернышка — не дело, но куда же деваться, ежели города на голодном пайке. И налоги тяжелые, хуже, чем при царе Горохе, хоть власть и народная, нашенская…
— Будет еще хорошая жизнь, отец… — ответил Филатов. — Вот увидишь — получше довоенного все кругом станет. И хлеба будет вдоволь, и молока, и сахара, и на людях будет в чем показаться. Но надо вот как-то перебороть эту проклятую нужду, поднять страну, а там пойдет… А сейчас… Понимаешь, отец: никто нам не поможет. Нам самим все надо делать. Из последних сил, но делать. Мы, отец, еще обязательно доживем до хороших дней!..
Вот тогда-то старик и сказал:
— Хорошо баешь, сынок… Ладноть… Посмотрим, посмотрим, как твои слова сбываться начнуть… Оно верно, конечно, наши-то деревни, на Амуре, еще не так разорены. Перебиваемся да живем. А в Расее-то, там, где немец был, — вот беда. Сколько годков пройдет, пока все обстроится? Эхма!.. Но, однако, хотелось бы дожить…
Старик, захмелев, готов был говорить хоть до утра. Но Настя решительно заявила:
— Буде, батя, замучил человека!
— Ну уж, замучил!..
— Чего — ну уж? Да у него глаза слипаются! — Потом сказала Филатову: — Хотите, я вам на сеновале постелю? Там спокойнее и прохладней…
— Мне все равно: на сеновале так на сеновале!
Минут через десять он уже лежал, раскинув руки, на пахучем сене, подложив под голову свое поношенное демисезонное пальто и укрывшись принесенным хозяйкой полушубком. В голове все звучали слова деда: «Чтобы землю лучше обхаживать, надо кое-что и колхозному человеку за труды оставлять». А над головой соломенная крыша, в которую загуливал с шелестом ночной ветер. Потом он быстро уснул и видел очень странный сон, навеянный яркими красками далекого детства… Проснулся от ощущения, что на сеновале есть еще кто-то. И не ошибся, услышав осторожный шорох, а потом шепот:
— Спите?..
— Что?.. Настя, это ты?..
— Ч-ш-ш… Я просто поглядеть, может, замерзли? Может, спасать надо? Да уж ладно… раз спится…
Послышалось шуршание сена. Кажется, женщина собралась уходить…
— Настя! — позвал он.
— Что?..
Она приблизилась, присела рядом. Филатов не видел лица женщины, но его чуткий слух улавливал гулкое биение ее сердца. И дыхание было порывистое, горячее. Стоило только протянуть руку, и вот оно, ее тело… А в душе смятение… И стыд… и желание не оскорбить эту обиженную судьбой женщину.
— Настя… Ты ведь замерзла?..
Она не отозвалась.
— Понимаешь… Как бы тебе объяснить… Мне очень трудно, но…
