Высокий титул - Юрий Степанович Бобоня
Дед осаживал:
— Зачинай с молоточка, а кончай молотом! Тогда непременно не я тебе, а ты мне зубы-то вышибешь!.. И запомни: в каженной железке, как в человеке, свой норов — слышь, звенят они по-разному?
— А штык когда ж?
— При самом конце! Война, вишь, закончилась, спешить тебе со штыком некуда… Ты глянь, Едуард, на снег-то! Грязный он стал и подопрел снизу. Надо полагать, конец ему скоро! И тогда зачнется другая война — в поле… А для этой войны струменту требуется больше, чем, скажем, для энтой, что прошла. Землицу, брат, никакой молитвой не уговоришь, ее тоже железом уговаривать надоть, уразумел?
До обеда дед возился с боронами и лемехами и всем всем прочим «струментом» для той войны, которую предвещал умирающий снег. А с обеда… С обеда дед суетился: тяп-ляп — лопатка, тяп-ляп — таганок, тяп-ляп — литовка и прочая утварь, которую он делал по заказу, «налево», стало быть. И если до обеда в дедову кузницу забегали и почтительно здоровались то бригадиры колхозные, то сам председатель, то с обеда приходили заказчики — все больше солдатки и старухи. Каждая брала свой заказ в руки, вертела его у самых глаз, едва ли не на зуб пробовала, а уж потом совала деду плату — мутную бутылку с самогоном. Деньги дед никогда не брал, да и поллитровки принимал с каким-то виноватым взором, однако ж от каждой отхлебывал махонький глоточек, плевался и прятал бутылку под стропило в почерневшей соломе:
— До субботы нехай крепчает, все одно до субботы пить мне ни в коем разе!!
— А в субботу опять мне зубы вышибать, да?
— Кто ж его знает? — хитро усмехался дед. — Може, теперь ты мне!
Глава вторая
«Страстные субботы» кончились единым махом. Умерла бабушка. Умерла в одночасье спокойно и тихо, а потому смерть ее казалась страшной нелепостью, в которую нельзя, невозможно было поверить!
Мне казалось, что бабушка прилегла отдохнуть на широкой, еще вчера дожелта выскобленной ею лавке у стены, прилегла, сложив на груди узловатые руки, и уснула тихим бездыханным сном…
И шли будить ее деревенские бабы, но, не добудившись, с досады плакали в голос, выкладывали в том плаче все свои обиды, точно исповедовались перед ней и призывали ее одуматься, проснуться и поглядеть на меня — «сиротинушку несмышленую», на деда — «дружочка, покинутого не в час», и, наконец, на них — брошенных в суете сует…
Но бабушка не просыпалась и не вставала…
И будила ее вся деревня даже тогда, когда узкий гроб с ее прахом стоял на табуретках у края могилы, когда билась земля о крышку гроба, когда вырос свежий холм, обозначенный желтым сосновым крестом…
Мы с дедом справили по ней поминки с вином и водкой, но на поминках этих дед даже не пригубил стопки. Он сидел молчаливый и осунувшийся. Когда мы остались с ним вдвоем, он пустыми глазами пошарил по горнице и заключил:
— Теперь мы обое сироты… А жить будем! Эх!..
С того момента для меня кончилось детство. Я неожиданно остро ощутил границу между жизнью и смертью, игрушки и сказки потеряли вдруг всякий смысл, исчезли пустые страхи, и мир стал понятней и проще…
…Пройдут годы, и я еще вернусь в свое детство и пойму, что взрослым оно стало не только потому, что так повелела жизнь, а потому еще, что дед мой, Афанасий Лукич Отаров, не умел рассказывать сказки. Понятными и простыми словами он объяснил мне, что белый свет не кончается за лесной полосой по краю земли, что там, за этой полосой, тянутся казачьи станицы, пересеченные и омываемые Доном-рекой, у которой нет ни конца, ни начала…
От деда я узнал, что Лебяжье испокон веку было бедным батрацким селом. Батраки, поселенные расчетливыми богатыми хозяевами-казаками станицы Димитриевской по краям своих полей, основали на замежной ничейной земле, густо поросшей лебедой-травой, маленький степной хуторок, названный Лебедовым.
С годами выросший хутор стал называться Лебяжьим селом, а жители его по-прежнему поливали потом чужую землю. После отмены крепостного права иные лебяженцы арендовали себе клочки земли у казаков и были закабалены похлеще прежнего, иные занялись мелким ремесленничеством. В селе появились бондари, плотники, гончары и кузнецы. В ту пору и объявился вольный хохол, кузнечных дел мастер, мой прадед, Лука Гордеевич Отаров. Кузницу он поставил на краю села у дороги, что вела в станицу Димитриевскую. По той полевой дороге и пошла слава о золотых руках Луки Гордеевича, пошла торопливая, запасливая на выдумку, со двора во двор, из станицы в станицу. Казаки пытались переманить доброго мастерового на жительство в станицу, поближе к своим куреням, чтобы не ходить на поклон к нему за десять верст, да так и не добились согласия упрямого хохла…
Женился Лука Гордеевич поздно, умер в глубокой старости, оставив кузницу единственному своему наследнику — сыну Афанасию Лукичу. А еще он оставил ему свою смекалку и все секреты кузнечного дела. Молодой кузнец против своего кроткого и почтенного родителя был озорник и песенник. На гульбища ходил только в станицу, за что не раз был поколочен тамошними хлопцами, но позиций своих не сдал и покорил сердце гордой казачки Дарьи, дочери жадного и зажиточного казака Мокея Завознова. Молодые поговаривали о свадьбе. Однако будущий тесть и слышать не желал о безлошадном зяте и приказал дочери не ходить на гульбища. Дарья же не подчинилась батюшкиному наказу и однажды ночью, воротившись со свидания, была до полусмерти исхлестана вожжами озверевшего родителя. Тогда Афанасий Лукич тайком увел возлюбленную в Лебяжье, в свою холостяцкую хибарку. Осмеянный станичниками, Мокей оседлал конька и поехал к постылому хохленку на примирение, чтоб как-нибудь загладить позор, да по дороге случилась с ним курьезная историйка…
Афанасий Лукич не любил чванливых и заносчивых соседей станичников. Увидев из дверей кузницы далеко на дороге всадника в высокой казачьей шапке, он, шутки ради, взял только что сделанные две подковы, накалил их добела и, вынеся на дорогу, положил рядышком. Сам скрылся в кузнице. Когда Мокей поравнялся с «находкой», подковы поблескивали синеватой окалиной, как новые целковые. Жадный казак шустро спешился, воровато огляделся и, нагнувшись, схватил раскаленные железки сразу обеими руками. Схватил и взвыл, завертелся волчком в дорожной пыли, выпугав своего резвого конька. Тот заржал и, повернувшись, шарахнул в станицу, а незадачливый хозяин затрусил следом, ревом ревмя, простирая к небу обожженные руки.
Примирение не состоялось…
А через три дня Мокей Завознов через лебяженского старосту передал своей дочери родительское проклятие.
Ладно зажил Афанасий Лукич с любимой женой.
