Высокий титул - Юрий Степанович Бобоня
Только я не ошибся. Недавно в областной газете, на третьей полосе я увидел подборку из трех Динкиных стихов. Ошибки быть не могло — под стихами подпись: Д и н а К а л у г и н а, с. Красномостье. Стихи были про голубые снега и запоздалые письма, про синюю дымку зеленей и пляску радуг в последнем переплеске дождя, про несказанные слова о большой и верной любви…
С газетой в руках я забежал в культмаг.
— Твои?
Резко упали Динкины ресницы, вспыхнули на щеках неповторимые веснушки.
— Почему ж ты мне раньше?
— Для тебя они еще не написаны… Но я их непременно напишу и прочту тебе, ладно?
— Ладно…
— Да ты не обижайся, слышишь? Ну хочешь пойдем на Сухоречку? Искупаемся… Сейчас у меня как раз перерыв, да и жарко сегодня!
…Мы сидим у воды на горячем песке. Динка решительно встает — я невольно отворачиваюсь. Я не вижу, как она выскальзывает из своего ситцевого платьица, и только слышу глухой всплеск воды.
Потом, уже с середины реки, Динка кричит мне:
— Чего же, ты, а?
Я хорошо плаваю. Этому искусству научился еще на быстрой Медянке. Мы плаваем наперегонки, ныряем до звона в ушах, стараемся продержаться под водой как можно дольше…
Наконец я первым выхожу на берег и зарываюсь в песок. Я вижу, как, отфыркиваясь, медленно подплывает уставшая Динка. Вот она в своем мокром купальнике ступила на песок, выпрямилась и, запрокинув голову, стала отжимать волосы.
Я вижу ее глаза, с наивным удивлением глядящие на все: на небо и лозы, на Сухоречку и на меня, неуклюже распластанного на песке. Она перебирает пальцами волосы, будто ищет затерявшуюся в них шпильку, а я вижу ее белые и красивые руки, разворот плеч, маленькие крепкие груди, бедра, с каким-то мягким и в то же время смелым изгибом…
Потом она садится на песок и только тогда, кажется, замечает, что я рассматриваю ее самым бессовестным образом. Она глядит на меня с милой детскостью, а я все не отвожу и не отвожу от нее глаз, пока она еще не то призывно, не то с упреком говорит:
— Ну?
Почему она на меня так смотрит? Ждет?
До Динки не больше пяти шагов. Я поднимаюсь. Ни руки, ни ноги не слушаются меня, я почти задыхаюсь от страшной тяжести и злости на самого себя и делаю эти пять шагов до своего, может быть, счастья. И пока я делаю их, она опрокидывается на спину и гибко закидывает руки за голову. Я сажусь рядом и смотрю ей прямо в лицо. В ее глазах теперь плавают облака, белые-белые. А на щеках подрагивают плотные тени от ресниц. Я молча склоняюсь над ее лицом. Белые облака сразу пропадают, ее глаза опять становятся синими, и в эту минуту я, ничего не соображая от страха, целую Динку. Я только чуть-чуть касаюсь ее мягких, влажных губ и тут же прижимаюсь лицом к ее груди, чтобы спрятать глаза.
И так мы лежим. Динка молчит и смотрит в небо. Я слушаю, как стучит ее сердце, вдыхаю запах ее тела, и мне кажется, что я лечу.
— Степа, ты не заснул? — голос у нее новый: тихий, нежный и вроде виноватый.
— Нет, я умер… Все равно ведь ты скоро уедешь отсюда!..
— Живой труп?! — уже громче говорит она. — А разве обязательно уезжать теперь?.. Разве нельзя иначе? Как… девчонки с «Эврики», например… Как…
Она садится на песок — я привстаю на колени и хочу обнять ее: вот сейчас я ее поцелую как следует. Но она отводит мою руку в сторону. Нежно так отводит и закрывает мне рот ладошкой:
— Не надо… Я еще ничего не понимаю, что творится здесь, — Динка свободной рукой зажимает свое сердце — Ну ни-че-гошеньки!.. Слышишь?
…Потом она бежит берегом вдоль Сухоречки. Я догоняю. Белые ракушки с коричневыми поясками отскакивают от моих ног и исчезают в зеленой толще воды…
День девяностый
Наш первый концерт в Красномостье ждали больше двух месяцев. Ждали с нетерпением, и народу собралось на него, как на поэтический вечер Агафона Козырного.
До начала выступления оставались считанные минуты, а девчонки все еще вертелись в гримировке у зеркала, поправляли друг дружке прически и платья, чтобы после не было на селе пересудов.
Хлопцы, сбившись в кружок, что-то обсуждали вполголоса…
И вдруг в гримировку ввалился Семен Прокофьевич Голомаз собственной персоной, с толстым бумажным свертком.
— У-и-и! — приглушенно и удивленно ухнула гримировка.
Ей тотчас же отозвался бодрый голомазовский басок:
— Приветствую тебя, а главное — вверенный тебе коллектив, товарищ Ловягин! Рад, что моя откомандировка будет отмечена нынче вашим первым концертом! Чтобы не было смеха — желаю успеха!
«Немая сцена» взорвалась:
— Семен Прокофьич!
— Товарищ Голомаз?!
— А тут про вас такое!..
— Как же это ты, Прокофьич, а? Ить Лондон-то… — это Васька Жулик сказал.
Голомаз подошел к стеклу и развернул сверток:
— Спасибо за внимание! А я опять по делу… Плакатики эти насчет страхования жизни и прочего имущества на видных местах надо расклеить! Себя страхуешь — ничем не рискуешь!.. В случае хорошего поступления страховок — премию выдам! Госстрах гарантирует!
— Семен Прокофьевич! Да объясните же вы нам толком: что вы, где вы и как? — это, конечно, я сказал.
— Мы же тебя мертвым считали! — а это со слезой в голосе Васька Жулик соврал.
— Какой там! — махнул рукой Голомаз. — Вызвали меня нежданно в район и… после справедливой и своевременной критики в мой адрес вышибли с работы… Я — к своей руке: выручай! Но оказалось, что и с а м о г о м о е г о с в о е г о в районе из райисполкома удалили завхозом в школу глухонемых… Долгенько я пороги в вышестоящих учреждениях обивал, пока в «Госстрах» не устроили… Там у них как раз погорел один агент… — Голомаз обнял Ваську: — Только тебе и доверяю плакатики эти! Мы, брат, с тобой еще поработаем!..
Васька покраснел:
— Ты уж лучше сам клей, Прокофьич! Я бы с радостью, да у меня теперь других делов впереди — страсть!.. Може, из ребят кто?..
— Расклеим! — хором ответили хлопцы.
— Сила в коллективе! Как говорится: «С миру по нитке — никто не в убытке, да и голому на портки достанется!..»
Я взял баян:
— Пора начинать!
— Присядем на дорожку? — предложил Голомаз и уселся на скамью.
А девчонки и хлопцы пошли на сцену и выстроились полукругом ближе к ее краю и, когда торжественные и величавые аккорды вступления рванулись в живую тесноту
