Высокий титул - Юрий Степанович Бобоня
Нет смысла пересказывать его читателю. Я лучше приведу текст письма в оригинале, исключая первые шесть строк, отведенные Алешкой на приветствия и пожелания. Дальше так:
«…На вокзале меня встретили дядя и тетя. Дядю выпустили из милиции, когда узнали местожительство Сарьяна: от Пензы до Армении — не рукой подать… (Тут Алешка, конечно, острил!) Правда, дядя заплатил штраф и пошел искать Мазницкого, потому что я уже приехал, и меня надо было устраивать в училище.
Дядя нашел Варлама Карповича в котельной училища сильно пьяным, но сразу узнал его. Однако, Мазницкий не узнал дядю и закричал: «Я тебе покажу Мазницкого! Это шантаж!..» Но «показать» не успел — свалился на кучу угля и захрапел. Тремя минутами позже вахтер объяснял дяде: «Мазницкого? Как же, знаю… Он у нас кочегаром работает, а сейчас его наш коллектив на поруки взял: его судить хотели за три этюда, которые он спер из училища и пропил… А теперь, вишь, исправляется…»
И пришлось мне в училище «пролезать» самому. Обычно работы отсылаются на творческий конкурс заранее. Но поскольку я был на месте, то отнес свои рисунки в комиссию и, конечно, их забраковали. Вышел я в коридор, достал из кармана Динкин портрет (помнишь, на танцах показывал тебе?), отвернулся к окну и гляжу на него: я всегда портретом успокаиваюсь. И не заметил, как подошел ко мне старичок-профессор. Подошел и смотрит через мое левое плечо на Дину. Потом спрашивает: «Это ваша работа?» «Ну, моя…» — «Вас, надеюсь, допустили к экзаменам?» — «Нет, не допустили», — говорю. «Это мы сейчас уладим…» Взял у меня Динку и скрылся за дверью. Через минуту-две за эту же дверь позвали и меня. Вижу, ходит мой рисунок по рукам. Наконец дошла моя «Динка» до самого главного, стриженого, в очках. Долго он на нее смотрел, а потом решил: «В ней что-то есть!..» И все члены комиссии, как отголосок: «Что-то есть…» Я осмелел и спрашиваю: «Что именно?» Они переглянулись, а главный ответил: «Молодой человек! Это «что-то» и есть то, что нам надо от вас!..»
Так что в Динке что-то есть, а что — не знаю. Ты у нее спроси, она к тебе ближе…
В общем, приняли меня в училище на вечернее отделение. Вечером занятия, а днем мы с Егором (дружка нажил) вкалываем на станции грузчиками. Скоро перейдем учениками на мебельный комбинат. В этом нас заверил дядя.
Ну, до скорого! Привет моим родителям, Дине, С. Голомазу и… (ты не лыбься!) Н а д е.
Твой до конца — А. Литаврин.
P. S. Ты там скажи желторотым десятиклашкам: пусть не лезут сразу в институты, а ума поднакопят сперва.
P. P. S. Скажи матери, чтобы денег мне не присылала больше. Обойдусь.
А. Л.
…Вечером на репетиции Надя тайком шепнула мне:
— Говорят, ты письмо от Алешки получил?
— Получил.
— Как он там?
— Хорошо! Грузчиком работает…
— Гру-у-узчиком?!
— И учится тоже. В художественном…
— Он знаешь какой! — обрадовалась Надя. И с грустью: — Приветы вам с Диной, конечно…
— Тебе в первую очередь.
— Да врешь, ты!
— Здрасьте!
Наш разговор прервал Васька Жулик, зашедший в гримировку.
— Братцы! Прощайте, что опоздал!.. Счас по местному радиву передали новости: завтра к нам прибывает поэт Агафон Игоревич… Забыл! В общем, фамилия у его в масть… Кажись, Бубновый!
— Может, Козырной?
— Точно!.. А книжечку его у меня можете приобресть для этих… как их… Надписей!
— Автографов?
— Ага! Тридцать копеек штука! Дешевка!.. Зарезал меня планом этот магазин, будь он трижды проклят!..
День восемьдесят первый
Козырной и Бибиков приехали на другой день еще засветло. Приехали и расположились в гримировке. Раньше бы они, конечно, уединились в голомазовском кабинете, но кабинет вот уже шестой день был закрыт на амбарный замок — неожиданно исчез Семен Прокофьевич…
Шестой день красномостцы не видели председателя сельского Совета на своем рабочем месте, ни по селу и ни у себя дома. Потекла от красномостских колодцев улицами и проулками торопливая, запасливая на выдумку, молва. Одни утверждают, что председателя вызвали в район и задержали в милиции за какие-то «темные дела», другие клялись, что Голомаза повысили в должности, и он поехал в область на утверждение, ну, а Коновна заверяла: «Прикинула я, бабоньки, на бобах — выпало: убег Сенька за границу… Ноне все бегуть! Особливо — умники…»
Я не придал заметного беспокойства исчезновению своего «патрона», но в душе, грешным делом, взгрустнул жалеючи: «Надо ж мне было позволить себе этот «космический вариант» — последнюю инициативу председателя!.. Сказать бы сразу, так, мол, и так…» И тут же поймал себя на мысли, что, в самом деле, прав был Алешка, когда говорил, что без Голомаза я даже скучать буду… Скуки-то не было, да и не могло ее быть теперь, когда я основательно обжился в Красномостье, когда каждый день наполнен стремительностью и этого дня, порой, не хватает… Но вот приехали наши гости — куда б им легче было бы с Голомазом-то!.. Да и мне, верно. Я не знал, как проводить встречи со знаменитостями, да и о чем говорить с ними самими (ну, пусть Бибиков не в счет, а Козырной-то!), поэтому они коротали время в неудобной гримировке, как могли…
Бибиков просматривал грампластинки, а поэт, снявши фиолетовый берет, под которым пряталась желтая лысина, расхаживался по гримировке, напевая вполголоса: «Были когда-то и мы рысаками…» Меня они как бы не замечали, и я хотел было уже уйти куда-нибудь (скорее всего, к Дине или на ферму к девчонкам), как поэт вынул из бокового кармана модного осеннего пальто бутылку «Вермута» и угрюмо спросил меня:
— Стакан есть?
— В-вон на шкафу, с гвоздями…
— Я до него не достану.
Я взял стакан, высыпал из него гвозди на подоконник, сполоснул и подал поэту. В знак благодарности Козырной улыбнулся мне одними губами. Глаза его оставались суровыми и не моргали.
— Может, Агафоша, после в-в-ввыст-упления? — подал голос Бибиков.
Но Козырной, не обращая на него внимания, набулькал полный стакан и великодушно протянул мне:
— Тащи, молодежь!
Я решительно отказался.
— Молодец! — одобрил поэт, резко выдохнул из себя воздух, и, судорожно передернув плечами, с безобразно перекошенным лицом опустошил стакан. Потом понюхал зачем-то дверную ручку и разгладил глаза:
— Я перед телекамерой после двух литров стихи читал и ни разу не сбился! Даже диктор меня похвалил! — Он поднес пустой стакан к губам: — Допустим, это микрофон! — Лысый бард закрыл глаза:
Земля, земля! Кто ты? Кто я?
Где твой
