Анатолий Черноусов - Экипажи готовить надо
Падали.
Витя Небратов растянулся в третий раз, при этом рассадил ладонь и ругнулся.
— А еще художник! — возмутился Юрка по этому поводу.
И снова побежали с одним стремлением — быстрей, быстрей, время идет, летит, быстрей.
«Чего же проще! — думал Юрка. — Вон он горит — пылает, чертушка! Вниз и вниз!»
Гена Муханов своим особо устроенным носом стал улавливать, что к обычным лесным запахам примешивается, и все больше и больше, какая-то сладковатая вонь. «Вот если вбахаемся!» — подумал он и уже хотел было сказать командиру о своих опасениях, для чего стал притормаживать, но, вспомнив, как сел в калошу с низиной, смолчал.
Позади всех бежал Боча. Грузный, он шел тяжело, пыхтел, и, как выстрелы, хряпали у него под ногами валежины.
Огонек вдруг исчез, но все знали — там он, прямо по ходу, не видать потому, что спустились с высотки. Склона, между тем, уже не чувствовалось, ровно стало, травянисто, сыро, еще десяток шагов, и под ногами захлюпало.
— Свет! — прохрипел Юрка.
Пять фонарей один за другим выстрелили далеко вперед пятью конусами света, и насколько они достали, была… осока, косматые кочки, окна ржавой воды. Тревожно пискнул куличок; рядом, справа, что-то зашуршало, зачавкала вроде бы грязь… Это мигом сдвинуло их поплотнее, лучи метнулись туда, где зашуршало, но там никого не было, осока и осока.
— А раз, знаете, вот так же вот… — вытаращив глаза, прошептал Боря Анохин.
Все поняли: враль сейчас нагонит страху.
— Враль! Ни звука! — строго сказал командир и взял у Севы карту.
— Завал! Болото… вот оно и здесь, на карте… Эх, дурачье, дурачье, надо же было наверху еще взглянуть! — казнил себя Юрка. — Вот так бы и шли…
— А теперь… вокруг если, — прикинул Витя Небратов, — будет крюку километра два, а то и три.
Сева Цвелев сопел, склонив голову набок, думал.
— Фу, — пробасил флегматично, — болото… Не лазили, что ли? Только бы сушины найти… выломаем альпенштоки и — пошел!
— С понятием! — подумав, одобрил Юрка.
Кочки гнулись под ногами, уходили в вонючую жижу. А потому — быстрей, быстрей, с кочки на кочку, с кочки на кочку, окна обходи стороной, ухнешь — беда. Внизу, под водой, вязкая ледяного холода тина. Еще прыжок, еще, а пока летишь, наметь следующую кочку. Нога толкнулась, и сразу мысль — вон та побольше, полохмаче, на нее, значит! Прыжок, толчок, прыжок, толчок, вперед, вперед!
Но все реже и реже становятся кочки, все сильнее надобен толчок, все затяжнее перелет, все дольше торчишь на месте, выбирая глазами — куда?
Ухнул Гена Муханов, не долетев. Ухнул, и его руку вместе с фонарем поглотила хлябь. Все замерли на своих кочках, балансируя руками, чтоб удержаться, минута прошла в растерянности.
— Шесты ему, шесты бросай! — приказал Юрка. — Мухолов, хватайся за шесты.
Два шеста плюхнулись рядом с Геной, он уцепился за них, потом лег на них и, обняв руками кочку, стал выползать. Глаза у него были круглые, лицо белое. Вылез. Тина ошметками сваливалась с него и шлепалась рядом.
Осталось три шеста и лишь четыре фонаря. Юрка подыскивал слова, чтобы ободрить команду, так всегда делал вожатый… но дрогнувшим голосом пробормотал что-то несуразное:
— Ничего, мужики. Дави, холера ее возьми!
— Дави, мужики! — чему-то обрадовался художник Витя.
И снова запрыгали все пятеро, как кенгуру, как прыгуны с шестом, как диковинной величины кузнечики; и заметались по болоту четыре световых луча.
Боча ухнул основательно. Как подстреленный лось. Вокруг него заклокотало и запузырилось. У Юрки екнуло внутри.
— Боча! — заорал он, обернувшись. — Фонарь-то вверх держи, фонарь!
И, подпрыгав ближе, подал Севе шест. То же сделал и Витя Небратов.
Зажав фонарь в зубах, Сева что-то мычал, вращая глазами.
— Да что же мы… вот турки! — догадался наконец Ширяев и закричал: — Небрат, куда ты тянешь? В другую-то сторону, балда балдой! Так мы до утра не вытащим: я — к себе, ты — к себе! Боча, отпусти его шест!
Боча разжал пальцы, Витя Небратов покачнулся и, как стоял, так и ушел во мрак спиной вперед. Страх зашевелился у Юрки под рубахой и на затылке. Кочка под ногами гнулась, вода давно уже была в кедах, добиралась до колен.
И тогда-то Юрку охватила ярость. Как бывало в уличной драке, он сжал зубы и, извиваясь всем телом, рванулся к соседней кочке. И перелез. И устоял. Обретя равновесие, потянул за шест что было силы.
— Врешь, чертово болото, врешь, собака, — шептал он сквозь подступающие слезы.
Боча, ворочаясь, как бегемот, дотянулся-таки до большеголовой кочки, рыча, вцепился в зеленые космы, притянул ее к себе, прижался к ней.
Юрка вытер рукавом лицо, вспомнил про Небратова, направил свет фонаря туда, где по его расчетам плюхнулся художник, но там никого не было. У Юрки стукнули зубы. Он еще пошарил фонарем вокруг и направил его вперед. И — что такое? Три болотных духа лежали животами на осоке и… хохотали.
— Вы чего? — испуганно спросил Юрка.
— Ох-ха-ха-ох! — умирал Гена Муханов. — Нелегкая это работа — Бочу тащить из болота! А, Юр!
— Тунеядцы! — заржал и Юрка.
Шлепая ногами теперь уже опять по осоке, друзья забормотали нестройным хором:
И никогда мы не умрем, покаКачаются светила над снастями!
Из-под ног у них шарахались болотные жабы.
Глава 39
Анну Петровну попросили быть судьей соревнований, и она дала свое согласие. Теперь сидела у костра и смотрела на огонь. Пламя выплескивалось из сухих валежин, жаркими рыжими волнами текло вверх, а изодравшись в клочья о тьму, пропадало. Постепенно хворост сгорал, и плеск огня становился прерывистым, пламя начинало подрагивать как бы от страха исчезнуть, а в лад с ним подрагивали, и тоже вроде испуганно, тени от деревьев и кустов, что обступили лужайку со всех сторон.
Неподалеку от костра, завернувшись в одеяло, спит старший вожатый. И странно Анне Петровне все это: и что ночь, что лес страшенный вокруг, и то, что сидит она, Анна Петровна, у огня и ждет пионеров, которые якобы ищут по компасу ее костер…
Вообще этим летом ощущение странности своего положения приходит к ней часто. Даже привыкать она начинает, наверное. Вот и не страшно вроде, какая-то беспечность появилась, что ли?..
Анна Петровна рассмеялась и покосилась на старшего — проснется еще. Сидит, скажет, одна и похохатывает.
Подбросив хорошую сухую ветку из огромной кучи хвороста, который они вдвоем насобирали, Анна Петровна поглядела на часы и здорово засомневалась, что сюда, к этому костру, кто-нибудь придет в такую темень. Хотя у Ивана Ильича была уверенность…
Мысли Анны Петровны возвратились к разговору с Юрием Павловичем, который они только что вели. Разговор был о лагерных делах, о том, что не перегибает ли-де Иван Ильич палку, давая пионерам такие нагрузки. Не крайность ли это?
— Понимаете, Анна Петровна, Иван — человек дела. Вот он и пионеров заставляет: плавай, лазь, карабкайся, коси, пили, плети, ищи. Возьмем два простых примера… Баба-яга, фу, то бишь, Вера Фетисова говорит своим пионерам: перед вами, дети, береза… А Иван: ну-ка, скажем, Петя, определи на глаз, а потом проверь шагами расстояние вон до той березы… Чувствуете разницу? Петя обязательно запомнит дерево, до которого он замерял расстояние. Как же не запомнит, когда с него, с Пети, может быть, семь потов сошло, пока он точно замерил расстояние? Это, мне кажется, далеко не пустяки. Мы сейчас ужасаемся, что за дети пошли, что за молодежь пошла! Я далеко не уверен, что нашел корень зла, но мне кажется, он именно в этом, в отсутствии, ну, действенного, что ли, воспитания… Навязшая в зубах аксиома, что человек воспитывается в труде, в действии… она, по-моему, стала чистой теорией… Вот и вырастают люди, много знающие, все понимающие, но… в руках у них нет этого самого преобразовательского зуда, что ли… За примером далеко ходить не надо. Я сам. Меня с детства напихивали всевозможной информацией, старались в поте лица, чтобы их чадо знало больше всех, разбиралось во всем… А вот приучить, чтобы у этого чада руки чесались утюг починить, пыль вытереть… так нет ведь!
Юрий Павлович грустновато улыбнулся и продолжал:
— Или возьмите контакт с природой… Тоже проблема. Отрыв от природы-матушки осознанно или неосознанно чувствует, по-моему, вся городская интеллигенция, вообще горожане. В нас чего-то недостает, мы обеднены, мы, так сказать, хилые дети асфальта… На мой взгляд, это тоже далеко не пустяки. Проблема, огромная проблема, к тому же, как мне кажется, неизученная и неизучаемая. И то, что Кувшинников таскает ребятишек по лесу…
И вот теперь, сидя в одиночестве у костра, Анна Петровна размышляет над словами старшего.
«Разве неправда насчет академизма? Разве не я сама вот уже восемнадцать лет из года в год говорю: посмотрите на этот плакат, здесь вы видите злаки. Это пшеница, это рожь, это ячмень… И разве неправда насчет неумения и нежелания?.. Ведь Света и Славик мои не умеют ничего. И теперь уже не будут уметь, потому что надо было с пеленок учить, требовать: возьми, надень, разрежь, пришей, приготовь, убери, вымой, включи…»
