Елизар Мальцев - От всего сердца
— Нет… Приз-наю, — пересиливая себя, тихо сказала она, не спуская с Жудова настороженных глаз. — Ты у нас один такой оказался…
Лицо Силантия как-то отяжелело, глаза уползли в глубокое надбровье, поблескивали холодно и недобро.
— Что ж Варвара?
Он переступил с ноги на ногу, треснула под сапогом сухая веточка.
— Ничего, живет…
— Одна?
— Зачем одна? С ребятами, с колхозом…
Ей стоило больших усилий отвечать ему, глухая ярость и омерзение душили ее, и, точно угадав ее состояние, Жудов шагнул к телеге, облокотился на край и вздернул жесткие брови.
— Поди, брезгуешь мной, а? Не бойсь, моя грязь и тебе не пристанет…
Груня проглотила слюну и, чувствуя, как тяжело бьется сердце, подалась чуть вперед.
— Ты!.. Шкура!.. Счастье твое, что ты на моем пути попался, не совладать мне с тобой!.. А то б живым не ушел, гад ползучий!..
Жудов отшатнулся, в глазах его плеснулся страх. Он как-то сжался весь, втянул голову в плечи, воровато огляделся.
— За что ты меня так, а? — хрипловато выдохнул он. — Али я тебе на горло наступил?
— Ты на душу нам всем наступил, — зло, сквозь зубы выдавила она, — всю деревню позором своим покрыл!..
Он рванулся от телеги через канаву и снова стал около осинки, уцепился за нее рукой, глядел, насупясь, угрюмо и хищно.
— Все мы на ногах да на грехах живем… — шаря рукой по груди, проговорил он. — Хлебца нет у тебя? — Лицо его сразу размякло, заискивающая улыбка коверкала губы. — Вторую неделю во рту не держал, все больше кореньями питаюсь… — Он опять шагнул к обочине дороги, просяще и жадно глядя на нее.
— Нету у меня для тебя ничего, — раздельно и тихо выговорила Груня и понизила голос до шепота: — Родион мой голову сложил, а я… а я буду тебя хлебом кормить?.. Землю вон ешь, камни грызи, сдохни, чтоб имени твоего не знать! — Она вскочила на ноги в телеге и крикнула: — А ну, уйди с дороги! — и что есть силы хлестнула вожжами лошадь.
Телега рванулась. Ослепленная яростью, задыхаясь, Груня гнала лошадь.
Телегу бросало на ухабах, и точно валились в стороны встречные березки. Нечем было дышать, звенело в ушах, жгло в груди, словно насыпали туда раскаленных углей.
— Ах ты, шкура!.. Ах ты, предатель!.. — шептала она и вдруг рухнула на колени, упала головой в ворох соломы, закричала надрывно, стонущее: — Родя!.. Роденька мой!..
В ближайшей деревне она остановила лошадь у сельсовета. Выслушав ее, председатель сразу схватился за трубку телефона. Груня немного постояла, вышла…
Измученная волнением, она прилегла на охапку соломы, скупое весеннее солнце пригрело ей спину, и скоро словно кто-то забаюкал ее на мягких руках…
Солнце уже высоко стояло над степью, когда Груня проснулась.
Полосатое рядно степи стало сворачиваться, потянулись рыжие увалы, холмы все круче взбирались в небо, и скоро услышала Груня привычную с детства воркотню реки. Она бушевала за глянцевым красноталом, бросая хлопья пены на мокрые лысины камней.
И хотя до деревни было еще далеко, шум реки напоминал Груне, что она скоро будет дома.
Деревня открылась вечером, мигая сквозь темные груды листвы десятками электрических огней. Глухо, как под землей, роптала река, в шуме ее растворялись крики баб, загонявших скотину по дворам, лай собак, скрип колодцев.
Груня въехала в улицу, и ноздри защипал едкий дымок: кто-то разжигал на крылечке сосновыми шишками самовар.
Из темного проулка, посвистывая, выбежал на дорогу мальчишка; в приплясывающей его походке показалось Груне что-то знакомое, и она негромко окликнула:
— Зорька, это ты?
Оборвав свист, паренек бросил на землю цигарку, раздавил сапогом светлячок окурка и, когда Груня поравнялась с ним, пружинисто вскочил в телегу.
— Вот погоди, я скажу бате, — строго сказала она.
Они окунулись в полосу света, упавшую из окна на дорогу. По-цыгански смуглое лицо молодого деверя таило столько наивного притворства, что Груня чуть не рассмеялась.
— Это ты насчет чего? — спросил Зорька. — Тятя сам сколько раз видел, что я курю… Подумаешь!.. Он даже мне собирался деньги на табак дать…
— Наверно, в тот раз, когда вожжами тебя потчевал? — весело поинтересовалась Груня.
— Когда это было? — пожал плечами Зорька, — Что-то не припомню! Приснилось это тебе в дороге! Не вздумай ребятам рассказать про эту чепуховину — тебя же и засмеют, разве кто поверит? — И как ни в чем не бывало он быстро перевел разговор на другое, словно поведал тайну, которую долго вынашивал: — Слышь, я хочу тебе помочь! Не смейся, я всерьез! Сегодня свою гвардию собирал. Со всей деревни для твоего участка золу стаскаем. Ребята клятву дали. Не веришь?
Груня улыбнулась: ей была приятна эта забота бескорыстно преданного ей деверя, вожака всех деревенских мальчишек.
— Мы это ловко сделаем, не придерешься! — хвастливо заявил Зорька. — А если кому и накостыляют по шее, ты тут ни при чем. В хорошем деле без риска нельзя!..
У ворот он взял из ее рук вожжи.
— Иди, я отведу на конюшню сам. — И когда Груня двинулась к калитке, тихо, с оттенком наигранного равнодушия в голосе попросил: — Ты насчет курева-то не говори тяте. А то ведь на него как найдет: один раз мимо ушей пропустит, а иной раз шкуру спустит… Он ведь разницы в этом не понимает!
Неизвестно чему радуясь, Груня поднялась на крылечко.
Тепло избы обласкало ее. Белые, как яичная скорлупа, стены, облитые светом большой электрической лампочки, заставили на мгновение зажмуриться.
По избе не спеша ходила свекровь, стучала ухватом у шестка. На затылке ее, как у девочки, торчали куцые косички с красными лоскутиками на концах вместо ленточек.
Пахло разогретой сосновой стружкой, пенившейся вокруг верстака, у которого стоял Терентий, выпустив на рубаху светлую бороду. В его седых кудрях на голове и прядях бороды блестящими сосульками висели стружки.
— С приездом, — он кивнул, отвечая на приветствие невестки. — Чем порадуешь?
— Не зря съездила, батенька… Привезла удобрение!..
— Не перехватили? — азартно вскричал старик. — Вот и ладно! Иные ждут, когда им на золоченом блюде принесут добро всякое да еще в рот положат… Эдак, эдак… Оно известно: боевым само все в руки идет, а у беззаботных все сквозь пальцы…
— Недаром нашего разлюбезного Кузьму Данилыча не беззаботным считают, а передовым в районе, — тихо заметила Маланья и словно слизала языком улыбку, готовую появиться на тонких бескровных губах.
— Передовой-то он передовой, да бестолковый! — загорячился старик. — Спотыкается больно часто без Гордея Ильича Парторг ведь у нас хоть куда! При нем как-то больше порядка было!
— Будет тебе, Тереша, — сказала Маланья. — Чего ты, право слово, разволновался? — Она тихонько дотронулась до жилистой руки мужа, склонилась, ища глазами его взгляд, но Терентий отвел глаза и, насупившись, стал шаркать рубанком по доске.
Шипя, змеисто извиваясь, поползли с верстака стружки.
— Садись, наголодалась, поди, за дорогу, — позвала Груню Маланья.
Свекровь всегда удивляла Груню редкой в ее годы подвижностью, сноровкой, ненасытной любовью к работе. Вместо со всеми колхозницами она выезжала в страду на поле, не отставая от молодых, вязала, жала, дотемна не разгибая спины, а дома, едва успевали все в семье умыться и переодетая в чистое, как уже шипело на большой сковороде сало, дымилась в чугунке пшенная каша, и Маланья несла к столу накрытые полотенцем теплые блины. «Ты у нас, мать, десятирукая, что ли?» — шутливо спрашивал Терентий и ласкал узкие плечи жены любовным взглядом. Она не отвечала, присматривая за всеми, наполняя опустевшие чашки, подрезая ломти свежего хлеба.
Сколько раз Груня пыталась помогать свекрови, но Маланья мягко и настойчиво отводила ее от домашних забот. «Пользуйся судьбой, пока я жива и здорова, — говорила она, — еще на твой век хватит, наработаешься».
В избе у нее всегда было опрятно: стены часто подбеливались, висели на окнах натянутые гармошкой белые шторки, на подоконниках стояли оранжевые горшочки с цветами, крашеный пол пеленали пестрые домотканые половички.
Приготовив ужин, Маланья опустилась на табуретку, сложив на переднике свои маленькие, почти детские руки, и залюбовалась невесткой.
Как слабый отблеск пламени, лежал на лице Груни нежный загар. Она сняла с головы платок, и каштановые косы соскользнули ей на колени.
Груня наклонилась к блюдечку с чаем, на лицо ее упал золотистый блик, озарил зеленоватую, ключевую чистоту ее глаз, затененных густыми ресницами.
С материнской нежностью вглядывалась Маланья в милое, раскрасневшееся лицо невестки и не решалась начать давно обдуманный разговор, боясь потревожить ее нечаянным упреком.
Груня подняла глаза.
— Что, маманя?
