Елизар Мальцев - От всего сердца
Крались по степи тени облаков, окунались в прозрачную голубизну ласточки, дрожала у самой щеки сухая былинка.
Вздохнув, Груня села и медленным взглядом обвела поле. Все было так, надеяться было не на что.
И вдруг она вскочила. А как же выстояли вот эти упрямо колышущиеся на слабом ветру изумрудные ростки?! Значит, могла выжить и вся пшеница? Значит, они серьезно в чем-то ошиблись? В чем?
Ока ласкала взглядом одинокие щетинившиеся островки всходов, и в душе ее тоже словно прорастали зеленя.
Выходит, не зря старались, не все еще потеряно! Ей не будет стыдно глядеть а глаза девчатам, Ракитину, Новопашину, всем.
Груня неторопливо обежала участок.
«Раз выжили — надо им помочь, — думала она, любуясь светло-зеленой зыбью редких всходов. — Съезжу за удобрениями, подкормим — и пусть тянутся к солнышку…»
Теперь Груня готова была начать все сызнова.
Она поправила сбившийся платок и зашагала в деревню.
Земля лениво нежила под солнцем сильное, смуглое свое тело и ждала жадного прикосновения человеческих рук.
Дома, не заговаривая ни с кем, Груня прошла в горенку, села к столу, быстро исписала несколько листков, вложила их вместе с бледным ростком в конверт и написала адрес: «Москва. Академику Лысенко».
Глава восьмая
Под вечер, привязав лошадь у палисада, Груня забежала на станцию, надеясь встретить кого-нибудь из односельчан, и на платформе заметила по-городскому одетых мальчиков и девочек. Они сидели на узлах и баульчиках и грызли сочные морковки, которыми одарила их сердобольная колхозница.
— Чьи это такие? — спросила Груня.
— Сироты горемычные, — полуоборотясь, ответила ей сгорбленная, темнолицая старуха, повязанная черным платком.
— А куда их, бабушка?
— Сказывали, в Горском районе будут определять в приютский дом, абы как… — Старуха помолчала, скорбно сжав большие суровые губы, и подняла на Груню осуждающие глаза. — Где их только нету ноне… Как семянки горькие, война проклятущая по всему белу свету разбросала…
У набухших век ее вызрели слезы, казалось, вот-вот скатятся по морщинистым щекам, но старуха пристально, не мигая, смотрела поверх ребячьих голов, и словно ветер высушил ее глаза, сковал их льдистым, гневным блеском.
Груня протискалась поближе к ребятишкам.
«Ну чем бы им помочь? Чем? — захлестнутая жалостью, думала она. — Родненькие мои… Ведь вам ровно дела нет до того, что случилось в вашей жизни. Несмышленыши…»
На платформе было ветрено, морщинились мутные лужи, в станционном скверике еще серели остатки грязного снега. Ребятишки совали в карманы курточек посиневшие кулачки и, толкаясь, смеясь, что-то громко кричали друг другу.
Их увлекала шумная станционная толчея, сиплые гудки паровозов, блестящие рельсы, огоньки светофоров, медный позеленевший колокол, который пел, когда они запускали в него камешками.
Груня не сразу заметила стоявшего в сторонке большелобого мальчугана лет четырех. На нем была черная матросская куртка с бронзовыми пуговицами, брюки-клеш, наползавшие на стоптанные ботинки; большая клетчатая кепка, надетая козырьком к затылку, наполовину прикрывала покрасневшие уши.
Груня подошла к нему, и он рывком поднял голову.
«Мамоньки! — чуть было не вскрикнула она. — До чего на Родю похож!»
У мальчика было широкоскулое лицо с глубокими темно-карими глазами, мягко-круглый подбородок, разделенный нежной, будто вдавленной пальцем ямочкой.
— Ты чей? — спросила она, не в силах унять дрожь в голосе.
— А ты чия?
Едва услышав голос мальчика, Груня задохнулась от волнения и вдруг притянула его за плечи. Он не вырывался. Она ласкала глазами его лицо, отыскивая в нем неуловимо родные черточки, изумляясь и радуясь тому, что всем своим неоформившимся обликом мальчик разительно напоминал ей Родиона.
— Как зовут-то тебя? — опомнясь, спросила Груня.
— А тебя как? — с задорной настойчивостью повторил мальчик, и она рассмеялась.
— Да ты чего чудной такой, а? — Она торопливо рылась в своих карманах, но ничего не находила. — Груней меня зовут… Из деревни я, в колхозе живу…
— А меня Павлик… Мы из города приехали вон с той тетей… Папка на фронте, а мама… — Мальчик замялся, низко опустил голову и досказал шепотом: — Нету мамы…
Груня прижала мальчика к себе. Он притих у ее плеча и дышал теплом ей в щеку.
— А это у тебя чего? Кнут? А ты что, на коне ездишь? Дай, — он дернул за кнутовище, которое Груня держала подмышкой, и она расслабила руку.
— Бери!
— Насовсем?
Груня улыбнулась:
— Бери насовсем.
Мальчик схватил кнут, бросился к своим товарищам, но вернулся. Он доверчиво подходил к Груне, мигая светлыми ресницами.
— Тетя, — он просяще заглянул в ее глаза, — а ты придешь еще?
— Приду.
Она смотрела вслед, едва сдерживаясь, чтобы не побежать за ним, чувствуя, как теплеют ее веки.
Станцию затягивали синие сумерки. В заезжей Груня задала коню корм и легла на отведенную ей в общей комнате койку.
Не спалось. Мешали непривычные шорохи чужой, необжитой избы. Мигала под потолком тусклая электрическая лампочка, скрипуче, как полоз на снегу, пел за стекой самовар, из полутемного угла доносился смешливый шепоток, словно пробивался сквозь бурелом и каменья невидимый ручей.
Груня думала о посевной, об уцелевших островках озимой, которую надо было подкормить теперь добытым удобрением, но странна, мысли эти сейчас мало волновали ее.
Заслоняя все заботы и тревоги, вставал перед ней кареглазый мальчик и спрашивал: «Тетя, а ты придешь еще?»
«Озорной какой… И кепку зачем-то задом наперед надел», — она улыбнулась, боясь сознаться себе, что такой баловной, непоседливый он еще больше ей по душе.
«Измаешься тут за ночь, — решила вдруг Груня, — поеду домой».
Она быстро собралась и вышла во двор. Лошадь, стоявшая под навесом, покорно потянулась за ней, задевая копытами смутно белевшие на земле оглобли.
От улицы повеяло дремотным покоем, лишь жалобно крикнул где-то колодезный журавль, и снова стало тихо. Красными углями в окнах изб тлели огни; тянуло горьковатым дымком.
В полях было пустынно и тихо. Приподнимаясь в телеге, Груня не отрывала глаз от сверкающей, как монисто, нитки станционных огней. Они то взлетали, путаясь в оголенных ветлах рощицы, то пропадали, заслоненные бугром, и тогда возникала в небе зыбкая белесая муть, похожая на отсвет далекого степного пожара.
«Напрасно, поди, всполошилась», — думала она, провожая взглядом последние бусинки, пока тьма не раздавила их.
Мысль о мальчике согревала Груню, торопила в деревню, и она не чувствовала себя такой одинокой и осиротевшей, как прежде.
Как чугунная, гудела под телегой подмерзшая к ночи дорога, булькала железная уздечка, шагали вдоль обочины телеграфные столбы, соединенные паутиной поющих проводов. Груня погоняла лошадь. И мысли ее, то радостные, то беспокойные, как эти нывшие в ночи провода, не давали ей покоя.
На рассвете дорога свернула в бор; в глубине его, рассекая поляны и чащи на пестрые лохмотья, заметались золотые лучи. Сочилась сквозь голые ветки синева неба, светлела за сосенками березовая, атласно-белая опушка.
За поворотом полыхнуло в глаза Груне слепящее, в солнечных светляках озеро.
У берега, вдавив в желтый песок колени, точно молясь на взошедшее солнце, пил воду здоровенный мужчина, медленно черпая ее пригоршнями. Груня видела его лохматую рыжую голову, серую, как еловый пенек; шею, вросшую в покатые плечи. Грязная, обветшалая рубаха, растянутая могучими лопатками, казалось, вот-вот расползется. Желтые разбитые сапоги щерились отставшими подошвами.
Услышав тарахтенье телеги, человек оторвался от воды и метнулся в кусты, оставив на влажном песке рыжие вмятины следов.
«Да ведь это Силантий Жудов!» — подумала Груня, и колючий озноб сковал ее спину. Не успела она опомниться, как Силантий выскочил вперед на дорогу.
Груня невольно потянула вожжи, и лошадь стала.
Жудов двигался навстречу вихляющим шагом, быстро и жадно озираясь по сторонам. Не дойдя нескольких шагов до телеги, он перепрыгнул через канаву и остановился около молодой осинки, обняв тонкий ствол заскорузлой рукой. Мутные, блуждающие глаза его следили за каждым движением Груни. Ворот когда-то розовой, теперь выцветшей рубахи был оторван, с медной свалявшейся бороды срывались светлые капля и падали на заросшую волосами грудь.
— Не признаешь, товарищ Васильцова? — глуховато спросил Жудов, чуть разжимая рот и обнаруживая темный провал в верхнем ряду зубов. — Или на собрании постановили не признавать?..
Вид этого одичалого, заклеймившего себя перед всеми человека внушил Груне невольный ужас. С нескрываемой ненавистью и презрением смотрела она на измятое, в ржавчине щетины лицо, и чувство гадливости боролась в ней с желанием ударить наотмашь по этим наглым голубым глазам. Как он смеет так спокойно глядеть на нее, на эту осинку, которую он обнимал, на траву, примятую грязными сапожищами?..
