Ратниковы - Анатолий Павлович Василевский
Самолет терял драгоценную высоту, а он пытался запустить двигатель. По радио доложил:
— Я двенадцатый. Отказала турбина. Я двенадцатый.
Он знал, каков будет приказ, и взялся за предохранительную скобу: сбросить ее — слетит фонарь, и в кабину ворвется гудящий воздух, и — можно катапультироваться.
Голос руководившего полетами подполковника Стырова был более спокоен, чем обычно:
— Высота? Квадрат?
Задавая эти вопросы, подполковник в то же время вспомнил, видимо, что двенадцатый только что взлетел, и тоже мгновенно, по-своему, оценил обстановку:
— Двенадцатый, катапультируйся! Двенадцатый!
— Вас понял — катапультироваться. — Он снял руку с предохранительной скобы. — Иду на вынужденную. — Не договорив фразы, он выключил рацию. Не слышал, как подполковник Стыров кричал: «Приказываю катапультироваться! Катапультируйся, двенадцатый! Почему не отвечаешь? Двенадцатый? Двенадцатый!..»
Истекали последние секунды. Еще можно было спастись. Но он пытался запустить двигатель. Он не мог катапультироваться. Под ним была окраина города. Хоть бы пустырь какой, хоть бы сквер! Цветная карта оживала в глазах домами, улицами, которые он хорошо знал. Места для посадки нет. Выхода нет…
Если бы чуть больше высоты и потянуть немного! За домами поле. Снизить угол падения? Рука наливается свинцом, тянет ручку. «Нельзя!» Упадет скорость, самолет потеряет управление — рухнет вниз… Рухнет на дома, на людей… Самолет снижается без рева турбины, внизу не видят его… А рука опять тяжелеет, давит на ручку. Нельзя! Еще можно отвернуть немного влево. Влево, влево… Там меньше людей… На вот уже все. Кажется, все. Сейчас самолет врежется в крыши, в дома, в машины… Все-все!
Рука тянется к предохранительной скобе… Справа церковь, а впереди — водонапорная башня. Еще бы сто метров высоты! Как раз за башней поле… Облегчить машину! Он упирается в педали, напрягается. Всем телом тащит самолет вверх. И чувствует, кажется, как самолет врезывается в водонапорную башню, как проламывает остроконечную крышу и с треском и грохотом валится вниз; и страх пробирается холодной лапой под комбинезон и сковывает; а внизу, рядом с водонапорной башней, какой-то цех и садик, где в перерывах курят рабочие; и нельзя, нельзя бросить самолет на них, и рука хватает на себя ручку управления…
Шпиль на башне был сорван. Но он не знал этого. Он только ощутил удар, и успел выправить самолет, и удержать его еще какие-то доли секунды, чтобы перетянуть через цех. Успел увидеть поле. Он угадал под самолетом пахоту и попытался притереть самолет на брюхо, когда приборная доска ринулась на него…
Больше он ничего не видел. Не видел санитарной машины, которая с воем сирены принеслась, когда еще не осели на землю клубы пыли; не видел машины генерала, не видел толпы, обволакивающей самолет, Ничего не видел.
Окровавленного, страшного, извлекли его из кабины. Уложили в санитарную машину, сразу же на окнах машины задернули шторы.
Замерев, стояла толпа. И генерал стоял. И ждал, опустив голову, — большой и безмолвный, И толпа глядела на него, и людям казалось, что все зависит от генерала. И люди недоумевали: почему он стоит, почему ничего не предпринимает? Когда врач вылез из «санитарки» и подскочил к генералу с докладом, генерал жестом остановил его, сниженным до хрипоты басом спросил что-то.
Услышав ответ, кивнул. И, постояв, скосился на толпу. Хитроватая усмешка затеплилась в глазах генерала, и в толпе заулыбались, и всхлипнула какая-то женщина…
Алексей ничего этого не видел и не знал — с тех пор остался на лице шрам…
5
Днем Люся показывала семейный альбом. Больше всего было фотографий самой Люси и Тани — худенькой черноволосой девочки. Изредка встречались карточки Алексея. Сергей не узнавал его и никак не мог понять, то ли брат так изменился за эти годы, то ли виноваты были во всем любительские снимки. Наконец попался хороший портрет на коричневой матовой бумаге.
— Прошлый год снимался, — сказала Люся. — В личное дело.
С фотографии смотрел незнакомый здоровяк: хмурое лицо с бороздой на левой щеке.
— Шрам?
— Да. С тех пор.
Он внимательно вгляделся в фотографию брата, отыскал-таки знакомое: затаилась чуть приметная улыбка в губах — так Лешка всегда улыбался. И сразу лицо стало знакомым, близким. Время побежало вспять — возвратилась далекая мальчишечья пора, когда младший брат нуждался в его опеке. Обиженный кем-нибудь, он прибегал к Сергею. Не плакал, а только хлюпал носом. Уши его тогда пунцовели, губы тряслись. Такая жалость охватывала Сергея, что он, не говоря ни слова, шел отыскивать обидчика Лешки. И вот теперь, увидев на фотографии этот шрам, Сергей ощутил давно забытое чувство, желание заслонить брата от опасности, от беды. Он откашлялся.
— Неужто узнать нельзя — вернутся когда?
— Нет. Задание выполнят — вернутся.
6
Сергей не ходил больше слушать орган, потому что каждый день были полеты. То с утра начинались, а то с вечера — на всю ночь. Ночью летали чаще. Сергей выбирался за город засветло. На аэродром вела бетонированная дорога. Между плит пробивалась трава, встречались даже белоголовые ромашки; но на этой дороге, кроме военных машин, он никогда никого не видел и выходить на нее робел. Прямиком, лугами, уходил от города, шел к небольшому озеру в вязкой низине. Низина эта тянулась на многие километры — влево от озера терялась болотинами в глухих мшистых лесах, а вправо тонула в черных лужах, в трясинах с мелкой, зеленой тиной на застарелых дремучих омутах.
К заходу солнца над болотами поднимался комариный звон, чуть погодя с озерных заводей вспухало лягушачье кваканье, и уж потом, из ольшаника, из приболотных частых, заматерелых кустов раздавался скрип коростеля.
Не дожидаясь, когда вечерняя тишина заполнится вековечными всхлипами ночи, за озером, за горбатой песчаной гривой, поросшей кривыми сосенками и сухими острыми травами, оживал аэродром. Его пробуждение Сергей никак уловить не мог, и лишь когда приглушенный гром покрывал привычные звуки ночи, он говорил себе: «Вот-вот, начинают».
Со стороны аэродрома слышался непрерывный грохот — то нарастающий, неистовый, исступленный, то притихающий. Время от времени над бугром, меж сосенок, появлялись желтые и красные или желтые и зеленые огни, стремительно бежали, уходили вверх — доносился пронзительный, давящий к земле свист; огни и свист мгновенно отдалялись, исчезали; чуть погодя земля вздрагивала от гулкого взрыва.
В отдельные дни самолеты взлетала прямо на город. Из-за гривы появлялись красные и зеленые огни, вдруг вырастали, близились; и самолет с грохотом а свистом проносился над Сергеем; и Сергей видел в ночном небе огромную тень самолета с пламенно-красным хвостом. Этот хвост раскаленным мечом разрезал небо и исчезал вместе с тенью, и грохотом, и огнями. Потом Сергей ждал, когда громыхнет в
