Тамада - Хабу Хаджикурманович Кациев
Детство! Здесь прошло ее детство! И кажется, вовсе не уезжала она от этих отвесных скалистых склонов, будто только вчера видела распластанного в синем небе орла.
Знакомые с детства места вызывали воспоминания. Лицо отца, такое доброе, ласковые руки его... Казалось, Жамилят снова ощутила тепло его рук, вспомнив, как однажды он, подняв ее, словно пушинку, усадил на ишака. Они тогда отправлялись в долгий путь, на базар в Баксан. Отец хотел показать ей этот сказочный Баксан, который, казалось, лежал за тридевять земель, на самом краю света... Вспомнилось и лицо учительницы — морщинки в уголках рта, черное платье. Учительница стояла посреди школьного двора. Школа только что открылась — прежде в ауле не было школы. И Жамилят была первой девочкой, решившейся пойти учиться. Тогда тоже была осень. Моросил дождь. Промокшая до нитки, Жамилят предстала перед учительницей. Та взяла ее за руку и спросила:
— Ты хочешь учиться? Тогда пошли со мной. Ты чья?
А вечером того же дня — мать избила ее. Лицо матери — всегда такое близкое и родное, сделалось на миг вдруг далеким и злым.
— Ты стала гяуркой! — кричала она. И руки ее, жесткие, мозолистые от беспрестанной работы, больно хлестали Жамилят по щекам. — Свинячья дочь! Кто тебе разрешил идти в эту школу?
Жамилят вырвалась — и из дому вон. Ночевала у бабушки. А наутро снова пошла в школу. Учительница дала ей книги с красивыми цветными рисунками — глаз не оторвать. Книги! В них таилась некая властная, притягательная сила, ее не смогли побороть ни мамины кулаки, ни издевки соседок, ни комья глины, которыми швырялись мальчишки, когда шла она в школу. А через несколько дней с летних пастбищ вернулся отец. Улыбнулся и приободрил:
— Учись, дочка, учись. Может, будешь ученой среди нас, неучей. И жизнь твоя, может, будет легче, чем у нас. В нашем роду не было человека, знакомого с книгой. Ты — первая. На полпути не останавливайся. А матери я накажу, чтобы не обижала.
Давно это было! Сколько лет с тех пор? Почти тридцать! И как быстро пролетели они. Скоро ей сорок. Ну, не совсем скоро... еще два года... Всего два года — и сорок! Течет, течет время, не удержать его. А в детстве, наоборот, так хотелось, чтобы время мчалось, как лихой скакун, так хотелось поскорее стать взрослой.
В моторе что-то затарахтело, и их старенькая «эмка» стала у обочины. Шофер полез под капот. До аула было чуть больше километра, и Жамилят, чтобы не ждать, пошла пешком.
3Птицеферма колхоза «Светлая жизнь» приютилась за рекой, в двух километрах от села, у взгорка, густо поросшего орешником, — дощатые, крытые прогнившей соломой птичники, вокруг фермы плетень, будто худой невод, видимо, сухой хворост выдернут на растопку.
Заведующий фермой Салман Токашев довольный сидел за столом в неоштукатуренной комнатушке. Возле печки хлопотала средних лет женщина. Перед Салманом стояла сковородка с остывающей яичницей и ополовиненная бутылка водки. Рябое лицо его с узкими, черными, захмелевшими глазками, с пшеничными усами, перемазанными у рта яичным желтком, то и дело расплывалось в добродушной улыбке, но когда он переводил взгляд с бутылки на женщину, наблюдая за ее быстрыми руками или упругой и сильной спиной, оно становилось вдруг обиженным и грозным, и Салман, посопев, снова начинал затухший было разговор:
— Клянусь аллахом, несчастнее меня нет человека на целом свете! С тех пор как родился, сорок лет прошло, но все эти годы нет мне счастья. Может, ты, Аслижан, думаешь, я темный, ничего не знаю, или некультурный я человек? Не думай так, уважаемая. Я разве не учился? Правда, кой-чего подзабыл — дело давно было, но культура во мне все-таки осталась.
— Еще бы!.. — не отрываясь от работы, зло отвечала Аслижан. — Кто об этом не знает!..
— А разве не так? Глянь на мой костюм, у кого ты такой модный костюм видела в нашем ауле? А шляпа? Где ты такой галстук видела? Нигде ты такого не увидишь! Хочешь верь, хочешь нет — культура во мне все равно осталась, очень большая культура.
— Тогда чего ты мне все утро жалуешься?
— Клянусь аллахом, и все же я завидую другим, — словно не слыша ее, продолжал Салман. Он аккуратно налил в граненый стаканчик водку, выпил залпом, крякнул и утер усы рукавом. — Многие люди совершают большие героические дела. Я, может, тоже хочу быть героем. Я, может, тоже хочу совершать. Ты, Аслижан, только скажи: «Салман, соверши то-то или то-то и за это получишь награду», — я сейчас же совершу то-то или то-то... Но ведь ты не сказала мне ничего такого!
— Чего я тебе должна сказать? Пусть тебе твоя Толукыз говорит! — не стерпев, бросила Аслижан.
— Вот именно: сказать тебе нечего. И никто не сказал. А возьми, к примеру, Магомета. Ты его не знаешь. Он из-под Тырнауза. Я с ним вместе на зоотехника начинал учиться. Но я потом бросил — надоело. Я ведь какой человек? Я на одном месте ни учиться долго, ни работать не могу: скука меня начинает глодать. Надоедает. Я человек охочий до перемены мест. Так вот, этот самый Магомет... он... я его как облупленного знаю. Кто он сейчас? Знатный человек в районе, в Москву на выставку ездит, портреты его в разных газетах печатают. Разве я таким быть не мог? Я десять лет в разных местах работал: кладовщиком, агентом по снабжению, счетоводом, сторожем... А может ли Магомет иметь такой кругозор, как у меня? Он всю жизнь животновод, добивается каких-то там рекордных надоев... Я бы тоже смог. — Осоловело уставивитись в окно, Салман замолчал.
— Ведь всю бутылку опростал!
— А ты погляди на меня — разве я пьян? Думаешь, я говорю неправду? Не-ет! Я знаю, о чем говорю. Я о себе говорю... Встретил я в городе совсем недавно Салпагарова. Ты его знаешь, он раньше в нашем ауле жил, а теперь пишет книги, стихи сочиняет и песни. Все его любят. А за что? За что, я тебя спрашиваю? Ты скажи мне: «Салман, напиши книгу!» — и я бы написал. Но ведь ты не сказала. И никто не говорит... А так, напрасно писать не буду. Не хочу. Пускай сначала опубликуют мой портрет в газете и скажут: «Вот будущий известный писатель!» Вот тогда я подумаю, про что
