Мария Красавицкая - Горшочек с медом
Однажды он пришел в необычно приподнятом настроении. Выгрузил на стол из портфеля кучу пакетиков со съестным, выставил бутылку водки, при виде которой дед всплеснул руками.
— Дело в том,— объяснил Женя,— что у меня сегодня день рождения.
— О! — Дед опять всплеснул руками.— Поздравляю! — Они обнялись и расцеловались.
Первая выпитая рюмка их всех размягчила. Женя стал вспоминать свои прошлые дни рождения, дед — свои. Юля сидела, молчала, была счастлива. Что ж из того, что любовь твоя без взаимности?..
Счастье разом обрубил нечеловеческий вой в коридоре. Он сорвал Юлю с места, выбросил из комнаты.
Тетка Паланея — вот кто выл так страшно, на одной нескончаемой ноте... Закинула голову, вцепилась руками в волосы, превратившиеся из аккуратного узелка в дикие космы.
Нюша, упав на колени, гулко стукалась головой об низкую доску подоконника. Раз за разом, размеренно, монотонно. Не выла, не причитала — просто билась головой.
Почтальонша тетя Зина пыталась и не могла удержать Нюшину голову. Не смогли они удержать ее и вдвоем с Юлей.
— Женя! — закричала Юля.— Женя, помогите!
Все дальнейшее перепуталось в памяти Юли.
...Дед трясущейся рукой совал к Нюшиным губам рюмку с остро пахнущей валерьянкой. Или тетке Паланее он ее совал? То ли Нюша, то ли тетка Паланея — кто из них не принял, не смог принять этого сострадания? Рюмка так грохнулась об пол, так разлетелась, что потом соседи натыкались на осколки в другом конце коридора.
— Будь проклята эта война! Будь проклята! — твердила почтальонша тетя Зина.
Перепуганные, ничего не понимающие глаза Нюшиных детей: старшая одной рукой прижимала к себе младшую, второй—качала тряпочную куклу...
Так вошла в их коридор «похоронка» — на Федю.
Тетка Паланея опомнилась первой. Оборвала вой, гребенкой причесала волосы, сказала буднично, словно и не она вот только что выла:
— Ничего не поделаешь, Нюша. Иди в хату! И было — было! — что-то оскорбительное в ее жесте, каким она отвела от Нюши Женины руки.
Дверь за ними закрылась. Это было их и только их горе.
Дед еле доплелся до комнаты. Женя хотел поддержать его под локоть. Но дед, как только что тетка Паланея, отвел его руку, И Юля подумала: вот и в этом что-то оскорбительное.
Стол с расставленной на нем едой, с початой бутылкой водки весь был залит ослепительным, праздничным солнцем. И в этом тоже — тоже! — было что то оскорбительное.
Дед тяжело хлопнулся на пронзительно скрипнувший стул, обвел стол взглядом.
— Н-да пир во время чумы!—И после долгой тягостной паузы: — Выпьемте за упокой бедной Фединой души. Налейте, Женя!
— Нет! — непривычно высоким голосом воскликнул Женя.— Не могу...
Он сорвал с вешалки куртку. Совал руки в рукава и никак не мог попасть. Попал наконец. Поднявшись на цыпочки, шарил рукой по краю шкафа — искал шапку.
— Я не виноват...— бормотал он.— Не виноват...
— Помилуйте, Женя,— сказал дед — Кто же вас винит!
— Я сам... сам... Стыдно. Невыносимо! — Он, вдруг успокоившись, прибавил ровным, обычным своим голосом: — В военкомат. Прямо сейчас. Вот так.
Дед, опершись обеими руками о край стола, поднялся. И стул уже не скрипнул, а взвыл под ним,
— Понимаю! — торжественно, словно благословляя на подвиг, произнес он.— Одобряю!
Юля вышла проводить Женю. Дверь на улицу была распахнута настежь, и подъезд залит солнцем.
Сочились талой водой сугробы. И так все сверкало кругом, что к глазам подступили слезы. Или это оттого, что сейчас предстояло прощание? Может быть, навсегда. Не так ли летом провожала Нюша своего Федю в этом же самом подъезде?
Тогда соседи толпой вышли на площадку и остановились у ступенек. По ним спустились лишь Нюша и Федя Как они будут прощаться, никто не должен видеть. И дед плечами, распахнутыми руками оттеснил соседей в коридор.
Никто, кроме Юли, не провожал Женю. Наверное, сейчас ему было трудней, чем Феде...
Минутку, не глядя друг на друга, они постояли в подъезде. Молчание было тягостным. Чтоб оборвать его Юля спросила:
— Вы... вы зайдете к нам... еще? — Спросила так, словно уход его на фронт — дело бесповоротно решенное.
— Не знаю. Постараюсь.— Он помолчал, переступил с ноги на ногу. И вдруг положил обе руки Юле на плечи. Они взглянули друг на друга.— Я люблю тебя, Юля! — Он чмокнул ее куда-то в висок и опрометью бросился из подъезда.
Оглушенная его признанием, ослепленная неистовым сверканием солнца, воды, снега, Юля выскочила следом.
Он уходил, не оглядываясь. И теперь в куртке, обычно делавшей его мешковатым, он казался мужественным.
Это была первая в Юлиной жизни бессонная ночь. «Я люблю тебя, Юля!» — звучал Женин голос. И оттого, что слова эти не придуманы ею, а произнесены, Юля заливалась жаром. Но тотчас ей виделась его спина. На спине — тощенький зеленый вещмешок. Такой был на спине у папы, у Феди. И к горлу подступали рыдания. Подступали и не проливались слезами. И от этого было так тяжко, как никогда еще не было.
День не принес облегчения. Как всегда, они втроем шили в коридоре у окна. Рядом была Нюша, похудевшая, непривычно молчаливая. Но то, что она не причитала, не билась, как вчера, головой о подоконник, казалось Юле бессердечием. Уж вовсе бессердечным показался попрек тетки Паланеи:
— Ну, как же ты петли выметала, Нюша! Глядеть надо!
И все же дела и заботы, даже чужое горе, еще вчера рванувшее за сердце,— теперь все шло мимо, мимо. У Юли была теперь и своя радость: «Я люблю тебя, Юля!» — было и свое горе: он уходит, уходит, быть может, навсегда.
Вечером он пришел. Ничего не успел сказать, а Юля уже поняла: ему отказали. Боже мой, какое счастье: ему отказали!
Женя мрачно подтвердил это:
— Наотрез. И запретили обращаться впредь. «Надо будет — вызовем». Я, видите ли, тут нужнее.
— Значит, в самом деле нужнее,— отозвался дед из своего угла: вчерашние события уложили его в постель.
Юле почудилась в голосе деда непривычная, несвойственная ему сухость. И она ринулась защищать Женю.
— Конечно, нужнее! Иначе...— Она потом долго со стыдом вспоминала свою бестолковую и пылкую тираду.
Дед бросил на Юлю единственный взгляд. Что в нем было — в мимолетном в сверкнувшем взгляде? Насмешка, удивление?
Кажется, и Женя перехватил этот дедов взгляд. И понял в нем больше, чем способна была понять Юля. Вздохнул:
— Пойду. Заскочил на минутку, чтоб не беспокоились... попусту.— Он помялся, глянул на деда в упор. Спросил: — Можно, мы немножко пройдемся с Юлей?
— Конечно, конечно! — Кажется, дед ответил с облегчением.— Пройдитесь. Вон погода какая!
Так же, как вчера, сияло солнце, сверкали в его лучах ручьи и лужи. И все было не так.
Они долго молча шли пустынным переулком. Так тягостно, так многозначительно было молчание, что Юля подумала с отчаянием: «Что же, разве я хотела, чтоб он ушел туда? Нюша хотела, чтоб Федя?.. Мама хотела, чтоб папа?.. Так почему что-то давит, давит?..»
Они вышли на набережную. Скованная льдом Москва-река просторно разлеглась в берегах, вся сверкала. И лицо Жени с погасшими, с непривычно темными глазами. Он глядел куда-то далеко, за реку. Наверное, ничего не видел.
«Дура! — воскликнула Юля мысленно захлебнувшись от жалости.— Беспросветная дурища! Ковыряюсь в своей душе. А о том, что и у него душа, забыла. И что душе этой куда тяжелей, чем моей, тоже забыла!»
— Ну, полно, Женя! — Она схватила его за отвороты куртки, с силой встряхнула.— Полно, полно!
Он накрыл ее руки своими — совсем ледяными в этот теплый, залитый солнцем день. И замер так надолго. И она ощутила, как теплеют постепенно его пальцы.
— Спасибо! — сказал он еле слышно.— Спасибо тебе.
Едва стаял снег, как москвичи дружно принялись копать. Любой клочок городской, забитой щебнем и стеклом земли — под грядки. Но с грядок еще когда-то что-нибудь получишь. А в подмосковных деревнях уже не только картошки — свеклы кормовой не выменять.
— Надо ехать подале,— постановила тетка Паланея.— Туды, где хлеб ростють. Будем, Юля, шить денно нощно, выполним норму за неделю до срока. За неделю обернемся.— Она успела уточнить у «добрых людей», куда именно надо ехать.— И не транты энти тащить,— так она называла одежду,— а соли собрать, керосину. Во, что надо!
Соль по карточкам выдавали, а расход невелик: не всякий день есть в доме варево. Соли собрать можно. И керосину тоже. Хоть и жесткий лимит на электричество, хоть и приходится сидеть с коптилками, но дни стали длиннее. Керосин можно сэкономить.
За день до их отъезда Женя принес тугой мешочек соли:
— Довоенная. Мамин запас дома обнаружил.
— Что тебе привезти? — спросила Юля.— Мука тебе ни к чему.
— А! — Он махнул рукой.— Мне все ни к чему.
И Юля тут же решила, что за соль выменяет ему что-нибудь вкусненькое.
От той станции, куда можно было ехать без пропуска, дальше предстояло добираться попутными машинами. Вышли на шоссе, «проголосовали». Шофер первой же машины лихо тормознул, распахнул дверцу:
