Михаил Колесников - Изотопы для Алтунина
Когда девушка ушла, машинист молота Скатерщиков спросил тебя с грустной иронией:
— Правда, что она невеста инженера Карзанова? Ты ведь с ним дружбу водишь, должен знать.
— Ну, а тебе-то что, чья она невеста?
— Я бы женился на ней, если бы она пошла за меня. Красивая и, сразу видно, умная.
— Она не пойдет за тебя.
— То-то и оно. И за тебя тоже не пойдет, хоть ты и получаешь по «горячей сетке».
— Я не собираюсь жениться: мне еще сопромат пересдать нужно — двойка. Вот когда пересдам...
— Нет, Сергей Павлович, тут тебя и сопромат не спасет. Ей нужен женишок с более емкими мозговыми параметрами, чем у тебя или у меня. Скажем, тот же Карзанов. Поверь мне, будет он большим начальником. Ум целеустремленный, жесткий. Хватка железная. Не то что у нас с тобой.
— Сравнил! Карзанов в самом деле большая умница. Он теорию в совершенстве постиг. А мы практики, от молота. Скромность! Хотя ведь это тоже неплохо, а?
— Кому нужна она, твоя скромность? Вот когда ты вроде бы стал выплывать на поверхность со своим рационализаторским предложением, я, например, обрадовался: пойдет, думаю, вверх и меня за собой потянет! А ты, как двухсоттонный слиток: ни корреспонденты, ни радио, ни телевидение с места тебя не сдвинули — намертво полег на своем молоте.
— А что я, по-твоему, должен был делать?
— Как что? Уцепиться мертвой хваткой, выйти в руководители крупного масштаба, придать себе общественный вес...
— Чудак человек! Вес весу рознь. Гири на ногах — тоже вес... Какой же из меня руководитель крупного масштаба? Для этого нужно организаторскую жилку иметь. А я тут пас.
Ты хорошо знал Скатерщикова еще с той поры, когда вместе служили в армии: в нем всегда жила странная зависть к удачливым. Вроде бы и неглупый парень, а все грезил единым волевым усилием выйти в знаменитости — на ковровую дорожку жизни. Стоило ли придавать значение его болтовне: мало ли о чем говорят старые друзья между собой? Ты не навязывался в воспитатели к Скатерщикову. Но так получилось с самого начала, что тебе каждый раз приходилось подправлять его: в армии ты командир отделения, а Скатерщиков — рядовой, и то был солдат не из лучших, немало пришлось положить сил, прежде чем он, как и другие юноши, стал настоящим защитником Родины. Потом ты привел его на свой завод и для начала обучил ручной ковке. То было веселое время. Молоточком-ручником ты указывал место на металле, а Скатерщиков обрушивал сюда удар десятикилограммовой кувалды. Тут была своя наука: локтевой удар — значит, легкий, плечевой — средний, размашистый — сильный. Скатерщиков любил размашистый. Затем ты стал обучать его свободной горячей ковке на арочном молоте, фасонной ковке. И довел дело до конца: изготовив из слитка весом в тридцать восемь килограммов традиционную вилку по технологии знаменитого кузнеца Рябова, стажер с отличием прошел квалификационные испытания.
С тех пор много воды утекло, вам обоим уже по двадцать шесть, и оба холостяки, оба в институте на вечернем, оба на одном молоте. Вроде бы все хорошо. Но почему тебя не покидает ощущение, что твой приятель в любой день может выкинуть какой-нибудь номер — и все твои усилия в один миг пойдут насмарку? Тлеет что-то беспокойное в его глазах...
В тот раз ты строго сказал Скатерщикову:
— Вот что, Петр, язык твой — враг твой. Ненароком не оскорби девушку: прежде чем извлечь очередную остроту из твоего нехитрого набора, крепко подумай. Кире поручено выявить «узкие» места в нашем цехе. Мы обязаны помочь ей в этом и относиться к ней уважительно.
— Тебе краснеть за меня не придется, — заверил Скатерщиков. — И, наконец, я не самое «узкое» место в нашем цехе. Предлагать руку и сердце, во всяком случае, никому не собираюсь. А вот идею совмещенного управления молотом и манипулятором предложить могу — это ведь, кажется, по ее части. Если поддержишь своим авторитетом, сразу в рационализаторы выбьюсь, одним махом!
— Ладно, поддержу. Выбивайся. Идея добрая. Только не думаю, что Сухарев обрадуется, когда узнает, что ты собираешься ссадить его с манипулятора.
— Во имя прогресса готов пожертвовать дружбой с Сухаревым. Кроме того, за последнее время он что-то часто стал закладывать — тут его и наказать не грех.
— У него мать умерла.
— Знаю. Но пора уж кончать поминки. У него с похмелья головка болит, а мне за это на манипуляторе отдуваться приходится — все кишки вытрясло.
— Он очень мать любил. Тяжело ему. А в общем-то верно: надо его подтянуть.
— Вот и я о том же: дружба дружбой, а служба службой...
Скатерщиков хоть и говорил о дружбе с Сухаревым, но на самом деле терпеть его не мог. Всякий раз приходилось их мирить. И в бригаде уже подметили, что нервный, вспыльчивый Сухарев выпивал обычно после ссоры с Петром. Заносчивый Скатерщиков, получив самый высокий разряд, стал просто невыносим. По его мнению, все остальные работали недостаточно умело и ретиво. А так как свободная ковка осуществлялась главным образом машинистом молота и машинистом манипулятора и работа одного из них все время зависит от работы другого, то Петр шпынял Сухарева за малейший промах.
Начальник цеха Самарин не раз говорил Алтунину:
— В твоей бригаде нездоровый психологический климат. Знаешь, о чем речь?
— Догадываюсь. Вот еще выяснить бы, кто из моей бригады дает вам каждый раз сводку погоды?
— Ее обязан давать ты, как бригадир. А ты иногда покрываешь разгильдяев.
— Климат здоровый, Юрий Михайлович. А если Скатерщиков и Сухарев иногда схватываются, так это больше для разрядки. Даже муж с женой не всегда в мире живут.
Самарин узил глазки.
— А тебе откуда это известно про мужа и жену, — ты же холостяк? Кстати, в двадцать шесть лет положено обзаводиться семьей. Или опять сопромат заел?.. Пора, пора жениться, Сергей Павлович.
— А я, Юрий Михайлович, решил посвятить жизнь целиком кузнечно-штамповочному производству.
Этот Самарин почему-то любил въедливо влезать в твои личные дела...
На другой день ты встретился с Кирой после работы у проходной. Совершенно случайно. Увидев тебя, Кира замедлила шаг, как бы приглашая присоединиться. Вы пошли рядом. Не на автобусную остановку, а по дороге в город. Завод находился на окраине, идти пришлось через сосновую рощицу. О чем говорили тогда? О чем угодно, только не о заводских делах. Вы словно бы приглядывались друг к другу, стараясь незаметно выявить то, что называется второй натурой, скрытым миром человека. Он есть в каждом, этот скрытый мир.
Ты почему-то изо всех сил старался заинтересовать Киру своей особой, чего с тобой раньше, когда имел дело с другими девчатами, не случалось. С нею же говорил обо всем: и о Бредбери, и о Клиффорде Саймаке, и, конечно, о гамма-дефектоскопии, вкус к которой привил тебе инженер Карзанов.
— Я признаю фантастику памфлетного характера, — сказала она. — Тот же Бредбери или Саймак не только фантасты, но и памфлетисты. Фантастические образы им нужны для выражения вполне реальных идей.
Ты с этим не согласился, и вы заспорили. Ты-то воспринимал фантастику как высшую логическую игру ума, как попытку прорвать завесу времени.
Потом, забыв обо всем, охваченные мерцающим светом, вы носились по рощице, со смехом швыряли друг в друга растопыренные шишки, и между вами, как показалось тебе, установилась полная душевная открытость. Кира смотрела на тебя шалыми от озорства серыми глазами, и щеки ее горели. Ты предложил ей поход на байдарке по таежной реке, но она увела разговор в сторону.
— А правда, что вас называют термосом с широким горлом? — спросила она.
— Называют, — подтвердил ты. — Жалкие завистники. Нагревальщик Рожков с меня скульптуру слепил, хочет возле камерной печи выставить, а мастер Клёников уперся — и ни в какую: я, говорит, этого нудизма в своем цехе не потерплю. Почему нудизма?
Она хохотала. И ты был счастлив…
Откуда взялось тогда оно, это ощущение счастья и полноты жизни? Ведь совсем недавно Кира представлялась тебе лишь невестой другого и ты относился к ней спокойно и равнодушно. Как быстро ты переменился, Алтунин!
Потом ты уже умышленно поджидал ее у проходной, и опять вы ходили, бегали по тайге, швыряли сосновые шишки, пугали сорок. Перед глазами у тебя мелькали ее сапожки, ее колени, ее подвижное тело, в котором угадывалась какая-то особая упругость. Ты, ослепленный, разгоряченный, метался за ней от дерева к дереву, а Киру смешил твой вид — широкие, мускулистые плечи, согнутая по-бычьи короткая шея, всклокоченные волосы, застилающие глаза. И Кира потешалась над тобой, вовсе не боясь обидеть.
Взявшись за руки, вы направились к набережной. Плавно струилась река. Здесь был уютный уголок с большим сквером у памятника известному партизану. В сквере росли свежие, крепкие гладиолусы, на скамейках сидели девушки в брючках, сидели, как редиски, рядком, красные, разомлевшие от солнца, с дремотными, улыбающимися глазами. Грузовые пароходы тянули пузатые, ленивые баржи. Ветер приносил с противоположного берега смолистые запахи тайги и приглушенную музыку.
