Корзина спелой вишни - Фазу Гамзатовна Алиева
— А, кого я вижу! — басил он и с размаху, раскачав, подбрасывал меня под самый потолок. А я счастливо визжала.
А вот дядя Омар был совсем другой. Он почему-то возвращался домой тихо-тихо, как кошка. Молча снимал папаху и бурку. Так же молча вешал их на гвоздь. Тетя Умужат даже не вставала ему навстречу.
«Там на кухне хинкал. Подогрей», — кричала она из комнаты.
Если же в гостях у нее кто-нибудь был, тетя вела себя иначе. Она вскакивала навстречу мужу, журча, как родник, пригретый солнцем: «Пришел, сокол мой… Устал… Он же не умеет, как другие чабаны, лишь бы, лишь бы… Он, что ни день, ведет отару на новое место. А какие у него бараны!»
Мне, конечно, не нравилось притворство тети Умужат, да и мрачность Омара была не по душе. Зато я любила играть с их сыном Гасаном. Обычно мальчики презирают девчонок. Но Гасан был не такой. Часами он мог показывать мне город, построенный из спичечных коробков, электростанцию, которую сам смастерил. Все ребята таскали ему коробки. А вот сын тети Шумайсат Шамиль совсем не обращал на меня внимания. Это очень огорчало тетю, и она просила его хоть немного побыть со мной. Но он всегда отвечал: «Что мне делать с девчонкой» — и убегал из дома. А если же и оставался, то так шумел, словно в доме грохотала горная река. Двор их был похож на спортплощадку: и турники тут были, и волейбольная сетка, и какие-то обтесанные камни, которые он бросал, чтобы быть сильным и ловким. Вставал мой брат чуть свет: обливался ледяной водой, лазил по шесту, крутился на турнике, швырял свои камни. Тетя Шумайсат жаловалась: «Когда надо идти в школу, он уже такой уставший, словно пахал землю». Учебников он почти не брал в руки. Тетя Шумайсат укоряла его: «Постыдись. У тебя одни чахоточные тройки. Хоть бы взял пример со своего брата Гасана».
Но братья, в отличие от своих матерей, не желали соперничать друг с другом.
Тети же, встречаясь у родника, этого женского годекана, как его прозвали мужчины, наперебой хвастались своими сыновьями. Пожалуй, здесь перевес был на стороне тети Умужат.
Так в мелких стычках и постоянном соперничестве протекала их жизнь, и не знаю, чем бы все это кончилось, если бы однажды утром черной молнией не налетела весть о войне.
Первым покинул аул дядя Зубаир. Он был особенно красив в военной форме, с шашкой, украшенной серебряной чеканкой.
— Отец, возьми меня с собой, — просил Шамиль, восторженно озирая отца, и все гладил и гладил его шашку.
А тетя Шумайсат молчала. И когда мы проводили Зубаира до поворота, и когда здесь он при всех обнял жену и сказал сыну: «Береги мать», — она все молчала. Глаза у нее были сухие и какие-то пустые.
Я в первый раз видела, как плакал мой брат Шамиль. Уж очень не к лицу ему были слезы, с его атлетической фигурой, с его бронзовыми мускулами. Слезы текли по его гладким загорелым щекам, он не сводил глаз с отца и не отрывал руки от его шашки.
Мне было непонятно, то ли он плачет по отцу, то ли оттого, что его не взяли на фронт.
Женщины, провожавшие Зубаира, — без конца вытирали глаза кончиком платка. Но больше всех плакала и причитала тетя Умужат. Когда мужчины исчезли за поворотом и впереди открылась пустая дорога, Умужат обняла Шумайсат и Шамиля. Такой я надолго запомнила ее: одна рука на плече моего брата, другая прижимает к себе Шумайсат так, словно хочет поддержать ее, защитить от беды и одиночества. В тот момент впервые в жизни Умужат показалась мне красивой.
С того дня каждое утро и каждый вечер она молча проходила по улице к дому Шумайсат. Не глядя, здоровалась со встречными, голос у нее стал тихий, какой-то потухший, и она не останавливалась, чтобы, как прежде, поболтать с соседками. В руках она обычно несла или сверток или кастрюлю, от которой шел пар: наверное, несла им горячий хинкал. В глаза и за глаза она теперь называла Шумайсат не иначе как сестра Шумайсат.
В эти тяжелые дни они действительно стали похожи на сестер, двух неразлучных сестер. Куда девались их былая завистливость, их недавнее соперничество, их упорная борьба за мою любовь! Горе сблизило их. Вражда отступила…
А война не кончалась. Уже три месяца шли бои, и почти каждый день из нашего маленького аула уходили на фронт мужчины. И вот настал день, когда мы проводили и Омара.
Тетя Умужат так рыдала, что ее пришлось отливать водой. «Как я буду жить без тебя, — голосила она, простирая руки. — Когда ты в горах, устают мои глаза глядеть на дорогу…»
Омар же, как всегда, молчал. И во время проводов он был так же суров с женой, как и всю жизнь. На его лице, угрюмом и замкнутом, не отражалось ничего. Я смотрела на него и не понимала: больно ли ему сейчас или, быть может, он даже рад, что уходит из дому, хотя и радости не было в его лице. Не понимала я и тетю Умужат. Ведь она всегда ругала мужа, а как-то, когда я ночевала у нее, даже сказала: «Видно, так и пройдет моя жизнь. Пусть бы он умер хоть на год раньше меня…»
Вот и пойми человека!
Скоро в ауле совсем не осталось мужчин: только подростки и глубокие старики. И потому все хозяйственные дела легли на плечи женщин, даже такие, которыми женщины никогда не занимались. Так, тетя Шумайсат стала председателем колхоза, а тетя Умужат заявила, что берет на себя две отары, и ушла в горы чабанить.
Тревожно и одиноко стало в ауле. Сначала еще радовались вестям с фронта, а потом и эта радость ушла: появились похоронки. С каждым таким известием аул одевался в траур. А на третий год войны погиб и Зубаир.
Тетя Шумайсат приняла это известие молча. Так же, как и во время проводов, она не уронила ни слезинки. Зато за двоих рыдала и причитала Умужат. Она оплакивала Зубаира и других погибших, и своего мужа, который, правда, пока был жив… «Давно нет письма и от моего сокола, — складно, словно пела песню, причитала она. — Наверное, похоронили его в чужой земле. И некому было омыть его кровавые раны, и некому одеть его в саван. Пусть умрет твоя любимая подруга, что не была с тобой рядом в последний час».
Женщины, собравшись
