Корзина спелой вишни - Фазу Гамзатовна Алиева
— У тебя что, гость? — спросила ее соседка, когда она, сияя улыбкой, вышла за ворота.
— Зачем гость? Это муж мой. Вот приехал… насовсем.
Женщины зацокали губами, не зная, что сказать.
А Умужат, окинув взглядом военного, сказала небрежно:
— Какой же это муж? Это же Зубаир, друг Магомеда. Я его знаю.
— Что ж, по-твоему, если он Зубаир, так он не может быть моим мужем? — рассмеялась Шумайсат.
— Так он ведь женат.
— Ну да, на мне, — еще радостнее рассмеялась Шумайсат.
Услыхав свое имя, подошел Зубаир.
— Йорчами, Умужат, — поклонился он ей.
— Ворчами, Зубаир. С приездом, — побледнела Умужат.
— Вот, соскучился по сыну и жене… А вам привет от Магомеда и Сарышат.
— Баркала, — с трудом выдавила из себя Умужат.
Приезд Зубаира шилом вошел в ее печенку. Несколько дней она даже не выходила из дому. Да и остальные женщины завидовали Шумайсат. Мало того что муж ее служил военным комиссаром в районе, что само по себе почетно, так он еще во всем помогал жене по хозяйству. Сам отводил корову в стадо. Сам приносил из родника воду, хотя издавна этим занимались только женщины. Каждое воскресенье с женой и сыном он ходил на базар: это было не принято в ауле. А возвращаясь, сам нес полную корзину фруктов и овощей.
Умужат, хоть и умирала от зависти, говорила:
— Вы посмотрите на него, разве это муж? Это же тесто, захочет, сделает из него хинкал, захочет — пышки. Мужчина должен быть мужчиной, а не резинкой: куда потянут — туда и пойдет. Разве это мужское дело — коров доить, кизяки таскать. Говорят, он даже сам себе стирает. Ха-ха-ха!
Дома же Умужат пилила своего Омара:
— Какой ты муж? Посмотрел бы на Зубаира: как он бережет жену, а наряжает, словно бака[16]…
На что терпеливый Омар отвечал:
— Вот и выходила бы за него. А я не Зубаир, я Омар. У меня своя голова на плечах.
Умужат дождаться не могла зимы, чтобы проводить мужа в кутан с отарой. Но, оставшись одна, она первые дни даже не зажигала огня в очаге, а соседкам говорила, вздыхая: «Так пусто в доме, так одиноко. Лучше бы уж он был грубым со мной, тогда я не так тосковала бы по нему».
Омар за осень и зиму не писал ей ни одного слова. Она же, выходя за ворота со сложенным вчетверо листом бумаги, говорила жалобно: «Опять Омар пишет, что скучает по мне и сыну. Так скучает, бедный, жить без нас не может. И что он во мне такого нашел?..»
А еще она копила деньги, чтобы к приезду Омара купить себе обновки, а соседкам, когда он вернется, сказать: «Опять Омар платье привез. Я уж его ругаю: зачем столько на меня тратишь? Я же не девушка».
С тех пор тетя Умужат мало изменилась.
На второй день после приезда тети Умужат мать моя пошла в гастроном, а я на кухне готовила завтрак. Не успела я разбить яйцо, как тихо вошла тетя Умужат.
— Наконец-то я могу побыть с тобой вдвоем, — сказала она жалобно. — Не люблю я все говорить при твоей матери. Все-таки она мне не родная, а ты дочь моего брата. Если бы отец твой был жив, я бы не чувствовала себя такой одинокой. Как он меня любил, если бы ты знала! Он говорил: ты для меня все — и жена, и сын, и отец, и мать… — и тетя приготовилась плакать.
— Что ты, тетя, — обняла я ее. — Мы все так тебя любим…
— Конечно, — всхлипнула она. — Твоя мама любит свою сестру Шумайсат. Это понятно. Но для тебя я самый близкий человек. Если бы ты знала, — зашептала она, — как меня обижает эта Шумайсат. Каждый день она ранит мое сердце. Вот ты, когда приехала из Москвы, подарила нам обеим платки. Так она всем говорит, что ее платок чистошерстяной, а мой из какого-то стекла, — и тетя победоносно взглянула на меня: мол, теперь-то ты видишь наконец, какая коварная эта Шумайсат.
Но я молчала, понимая, что тете ничего не докажешь: чужая курица ей всегда казалась индюком.
Я понимала замысел тети. Сейчас, воспользовавшись своим приездом, она во что бы то ни стало хотела убедить меня, что она любит меня сильнее, чем тетя Шумайсат, и я тоже должна отдать предпочтение ей. Мне стало смешно. Борьба за мою любовь началась у них, когда я была еще ребенком. Сначала я чувствовала себя ягненком между двумя матками, а потом ягненком между двумя волчицами.
…Надо же было так случиться, чтобы обе тети в один и тот же год родили по сыну. А больше детей у них не было. Сына тети Умужат звали Гасан, а сына тети Шумайсат — Шамиль.
Когда родилась я, они уже ходили в школу.
В день, когда меня клали в люльку, у нас дома по обычаю аула собрались родственники. Гостей угощали халвой и оладьями.
Все собрались вокруг колыбели. Женщины одобрительно почмокивали губами. Все было спокойно и мирно, как вдруг тетя Умужат, отстранив всех, проворно вытащила из кармана старинный платок, такой тонкий, что его можно было продеть через кольцо, и бросила его на люльку. Это означало, что она меня засватала.
Женщины остолбенели. Во-первых, они тоже имели на меня виды, и у каждой в кармане был припасен платок. Во-вторых, кому же приятно, когда тебя оставляют в дураках.
Но больше всех это задело вторую мою тетю, Шумайсат.
Как только Умужат, окинув всех победоносным взглядом, отошла от люльки, Шумайсат тоже вытащила платок. Все ахнули. Он весь струился золотом, как хвост жар-птицы. В горах такие платки называют «золотым платком царевны». От него к комнате стало так светло, словно на мою люльку упало солнце.
Умужат еле устояла на ногах. Ее спасла стена, на которую она и оперлась.
— Так не принято у порядочных людей. Я ее первая засватала, — опомнившись, крикнула она.
— Девочка не тому принадлежит, кто ее сватает, а тому, кто на ней женится, — ничуть не смутилась Шумайсат.
— Не много ли ты берешь на своего сына?!
— О сыновьях судить рано. Они еще ручейки. Посмотрим, способны ли будут эти ручейки крутить мельничное колесо, чтобы намолоть хотя бы мешок муки, — спокойно ответила Шумайсат.
— Пропадет твой золотой платок. Забери обратно, пока не поздно, — угрожающе сказала Умужат и одним махом сбросила платок с люльки.
— Ах так! — вскипела Шумайсат. — Я и не собиралась сватать свою племянницу. Но раз на то пошло, я буду не я, если она станет
