Александр Шеллер-Михайлов - Лес рубят - щепки летят
— Ничего-с! — неуклюже раскланялся Рождественский.
— А я вот все нервами страдаю, — проговорила Марья Николаевна, закатывая глаза.
— Да-с! — некстати ответил Рождественский и в совершенном замешательстве спросил: — Ученицы в классе-с?
— В классе… они всегда ждут вас с таким нетерпением, вы…
— Сейчас, сейчас иду-с, — произнес Рождественский, полагая, что помощница торопит его идти в класс.
Марья Николаевна вздохнула глубоким вздохом, и в ее голове промелькнула мысль: «Как он скромен. Божественный!»
При входе Рождественского в классе поднялся шум. Девочки лезли к нему с вопросами, с просьбами, с тетрадями. Учитель находился буквально в осадном положении, от которого его не могло спасти даже вмешательство Марьи Николаевны, кричавшей девочкам:
— Садитесь по местам! Тише, тише!
Это был глас, вопиющий в пустыне; девочки перестали шуметь только тогда, когда учитель принялся за диктовку. Он диктовал очень плохо, путался на каждом слове и, по-видимому, думал совсем не о том, о чем говорил. Бедняга был совершенно смущен полученной им запиской от Скворцовой. Это была уже не первая записочка, сунутая ему в руку смелой девушкой, но тем не менее он волновался, не зная, чем кончится вся эта переписка. Сначала он не хотел открывать эту историю начальнице, не желая навлекать неприятностей на влюбившуюся в него девушку. Теперь же он уже не мог этого сделать, так как буря разразилась бы и над ним и, может быть, повлекла бы за собой его отставку из приютов Белокопытовых. Не бояться подобного конца этой истории Рождественский не мог, потому что, кроме ста шестидесяти рублей в год, получаемых из двух приютов, у него не было никаких определенных доходов и были только случайные заработки. Но разыграться история должна была скоро: содержание записочек делалось все решительнее. Рождественскому хотелось теперь поскорее вырваться из класса. Продиктовав несколько строчек стихов, отобрав тетради и спросив уроки, он, несмотря на сентиментальные вопросы и нежные взгляды Марьи Николаевны, торопливо ушел из класса, как только прошел урочный час. За этим часом следовал чай и отдых. В большой рабочей зале девочки играли и отдыхали от дневных трудов. Эта большая комната, довольно слабо освещенная большой лампой, выглядела в эти вечерние часы не очень весело. В среде детей не было никакого оживления; старшие воспитанницы собрались отдельными группами и о чем-то шептались; младшие неслышно играли; обе помощницы сидели за своей собственной работой в какой-то полудремоте и, уж конечно, не думали о том, что по уставу они должны «занимать играми маленьких воспитанниц». В комнате начинало по обыкновению делаться все холоднее и холоднее. Все кутались в зеленые байковые платки и, по-видимому, нетерпеливо ждали только ужина и сна. Сон был здесь единственным благом для людей, единственной целью, к которой стремились эти люди, вставая утром с постели.
Еще ужин не был подан, когда в залу вошла просто одетая, бледная девушка с черными вьющимися волосами. При ее появлении в комнате к ней бросилась навстречу маленькая, худенькая девочка. Они обнялись и горячо поцеловались. Это были две сестры Прилежаевы. Катерина Александровна, поцеловав сестру, поздоровалась с помощницами.
— Котик, а я без вас так соскучилась! — воскликнула Марья Николаевна, целуя старшую Прилежаеву и оттопыривая свои поблекшие губы.
— Что так рано из гостей воротились? — спросила с гримасой Ольга Никифоровна.
— Я не в гостях была; ходила домой, к матери, — заметила Катерина Александровна, садясь около Марьи Николаевны.
Зубова окинула глазами ее наряд.
— А это платье совсем не идет к вам, милейшая Катерина Александровна, — проговорила она. — Вам бы нужно лиф попышнее делать: у вас плечи узенькие.
— Я не забочусь о том, идет или не идет ко мне мое платье: было бы чисто, — холодно ответила Катерина Александровна.
Она почти не поднимала глаз, устремленных с любовью на маленькую Дашу, сильно похудевшую и окончательно притихшую в приюте.
— Что ж, ведь одним лицом нельзя удивить! — продолжала Зубова.
— Мне некого удивлять, — промолвила Катерина Александровна, задумчиво лаская свою сестренку.
— Какая скромница! какая скромница! — громко засмеялась Ольга Никифоровна, придавая добродушное выражение куску мяса, носившему название лица.
Ольга Никифоровна отошла от Катерины Александровны и Марьи Николаевны.
— Успела уже обидеть вас, кисынька! Змея, просто змея! Не огорчайтесь, пупенька, — шепотом промолвила Марья Николаевна, горячо сжимая руку Катерины Александровны.
— Меня трудно огорчить, — спокойно сказала Катерина Александровна. — После того горя, которое я видела, я, право, и не чувствую всех этих мелких царапин.
— Вы ангел, божественная! — воскликнула Марья Николаевна и чмокнула Катерину Александровну в щеку. — У-у, кисенок!
Катерина Александровна рассеянным взглядом посмотрела на детей и молча продолжала ласкать свою сестренку, которая прижалась к ней, как маленькая птичка под крыло матери.
— Здорова ли ты, моя голубка? — тихо спросила Катерина Александровна. — Ты такая бледная.
— Я здорова, сестрица! — как-то уныло ответила Даша.
— Ты скажи мне, если у тебя что-нибудь болит, если тебе скучно…
— У меня ничего не болит, сестрица, — с убийственной, недетской покорностью ответила Даша.
Катерина Александровна тяжело вздохнула и задумалась.
— Вы, цыпенька, не можете себе представить, что здесь за жизнь идет! — шептала между тем Марья Николаевна. — Это ад, это ад! Здесь все притесняют, давят друг друга. Я, кажется, не смотрела бы ни на кого: так противны мне эти люди. У меня сил не хватает терпеть эту жизнь!
— Разве вы думаете выйти в отставку? Как же придумали жить? — с оживлением спросила Катерина Александровна, полагая, что Марья Николаевна додумалась до каких-нибудь новых средств к жизни.
— Нет! Чем же я стану жить? Ведь у меня ничего нет… Но здесь, котик, я умру, непременно умру!
По лицу Катерины Александровны пробежала грустная и в то же время насмешливая улыбка.
— Вот вы какие, милочка, вы смеетесь, когда я страдаю! — упрекнула ее Марья Николаевна.
— Я не тому смеюсь, — заметила Катерина Александровна. — Но вы так смешно сказали, что вы здесь умрете, как будто в другом месте вы не умерли бы.
— Попочка, я не то хотела сказать. Я хотела сказать, что я умру здесь прежде времени. Здесь ведь ад, ад!
— Где же лучше? — спросила Катерина Александровна, и на ее лице снова отразилось выражение любопытства.
— Где? — растерянно переспросила Марья Николаевна. — Разве вы, киса, думаете, что везде так же дурно жить?
Катерина Александровна нетерпеливо пожала плечами.
— Я этого не думаю. Я сделала этот вопрос, чтобы узнать, куда вы хотели попасть, чтобы быть счастливою…
— Я, милочка, и сама не знаю, — наивно произнесла Марья Николаевна. — Я ведь совсем не знаю жизни… Ах, кисанька, сегодня был у нас Рождественский: какой он котик! Бука такой, оттопырил губы и исподлобья глядит, бяшка! У-у!
Катерина Александровна снова улыбнулась, но в ее улыбке промелькнуло легкое выражение презрения.
В эту минуту позвонили к ужину. Раздалось пение девочек, началась еда гречневой каши с прогорклым маслом и с черным хлебом, потом снова пение и отход ко сну. Нежно поцеловав свою сестру и холодно подставив свою щеку под страстные поцелуи Марьи Николаевны, Катерина Александровна пошла спать.
В доме водворилась полнейшая тишина: живые мертвецы разместились по своим постелям-могилам. Бог знает, какие сны снились Зубовой, Марье Николаевне, Скворцовой, бледной маленькой Ивановой, поевшей и щей, и картофелю, и каши, несмотря на лихорадочное состояние и головную боль. Но как бы ни были страшны и несбыточны их сны, эти ночные грезы были все-таки менее призрачны, менее бессмысленны, менее дики, чем их жизнь днем.
Дом погрузился во мрак и выглядел еще угрюмее, чем днем. Только в четырех окнах на половине Анны Васильевны горели яркие огни. Здесь собралось веселое общество праздных стариков и старух и шла игра в карты, за которою почти постоянно проводила вечера Анна Васильевна.
— Maman, a ты и не сказала мне, что в твоем вертограде появилась новая гурия, — говорил Анне Васильевне господин с довольно большими черными усами, наглыми маслеными глазами и разбитными манерами. Это был тридцатилетний сын Анны Васильевны, Александр Иванович Зорин.
— А ты уж успел рассмотреть? — засмеялась Анна Васильевна, шутливо качая головой.
— Как же не рассмотреть? — воскликнул Александр Иванович. — Удивительно огненные глаза, черные, как ночь, волосы, поэтическая бледность лица…
— Пожалуйста, не входи в подробности; я ведь знаю, до чего ты способен дойти. Пожалуйста, поменьше смотри на моих помощниц, — игриво заметила Анна Васильевна, слегка ударив сына картами по лицу. — Я ведь тебя знаю!.. Все такой же шалун, как и прежде, — обратилась она к одному из партнеров, седому старику с воинственной физиономией и «Георгием» в петлице.
