Виктор Шкловский - Сентиментальное путешествие
Он не поверил. Волновался, плакал, но не очень. Больше из приличия. Думал, что пугают, и хотел угодить.
Его отвели в сад лицея и пристрелили.
Потом посадили труп на извозчика, дали красноармейца в провожатые – как пьяному – и отправили в покойницкую Петропавловской больницы.
Люди, которые это сделали без всякого озлобления, были страшны и своевременны для России.
Они продолжали линию самосудов, тех самосудов, когда бросали в Фонтанку воров.
Мне рассказывал про самосуд один солдат.
– Тогда покойник и говорит, – рассказывал он.
– Как это покойник говорит?
– А тот, значит, которого убьют сейчас, говорит.
Видите, как бесповоротно.
В это время меня вызвали в Чека, потому что ко мне зашел Филоненко.
Филоненко я сейчас не люблю и тогда не любил, но помню, как на фронте спал в автомобиле, опершись на него. Этот нервный, неприятный и ненадежный человек жил в Петербурге под чужой фамилией или под несколькими чужими фамилиями.
Его выследили, и за ним ходили по пятам.
Он зашел ко мне, ел у меня, пил кофе, а на другой день у моего дома стояло штук восемь чекистов.
Я раскланивался с ними, проходя мимо них. Они отвечали.
Меня вызвали в Чека, допрашивал Отто.
Спросили: знаю ли я Филоненко? Я ответил, что знаю, и признал, что он ко мне заходил.
Меня спросили – зачем? Я ответил, что для справки о знаках зодиака. Как это ни странно, но это была правда.
Филоненко увлекался астрологией.
Следователь предложил мне дать показание о себе.
Я рассказал ему о Персии. Он слушал, слушал конвойный и даже другой арестованный, приведенный для допроса.
Меня отпустили. Я профессиональный рассказчик.
Арестовали моего отца и тоже скоро отпустили его. Кажется, всего держали два месяца.
Между тем положение переменилось. Сперва революция была чудесно самоуверенная. Потом удар Брестского мира.
Не раз я ждал чуда. Ведь большевики имеют веру в чудо.
Они делают чудеса, но чудеса плохо делаются.
Вы помните, как в сказке черт перековывал старого на молодого: сперва сжигает человека, а потом восстанавливает его помолодевшим.
Потом чудо берется проделать наученный дьяволом ученик: он умеет сжечь, но не может обновить.
Но, когда большевики открыли фронт и не подписали мира, они верили в чудо долго, но сожженный не воскрес.
И в открытый фронт вошли немцы.
Перед подписанием Брестского мира большевики снеслись телеграфно со всеми крупными Советами с вопросом, заключать ли мир.
Все ответили не заключать. Особенно решителен был Владивосток. Это выглядело иронией.
Мир был подписан.
Очевидно – звонили из любопытства.
Чудо не вышло, и это уже знали.
Интересно отметить, что на одном митинге в Народном доме, когда немцы уже наступали на разоруженную Россию, Зиновьев умолял остатки нескольких неразоруженных полков старой армии выступить «за отечество», не прибавляя даже «за социалистическое».
Они наивны, большевики, они переоценивают силу старого, они верили в «гвардию». Они думали, что люди любят «матушку Родину».
А ее не было.
И сейчас, когда они дают концессии и множат купцов, они только переменили объект веры, а все еще верят в чудо.
И если сегодня вы выйдете на Невский, на улицы сегодняшнего прекрасного, синенебого Петрограда, на улицы Петрограда, где так зелена трава, когда вы увидите этих людей, новых людей, которых позвали, чтобы они создали чудо, то вы увидите также, что они сумели только открыть кафе.
Только простреленным на углу Гребецкой и Пушкарской остался трамвайный столб.
Если вы не верите, что революция была, то пойдите и вложите руку в рану. Она широка, столб пробит трехдюймовым снарядом.
И все же, если от всей России останутся одни рубежи, если станет она понятием только пространственным, если от России не останется ничего, все же я знаю – нет вины, нет виновных.
И я виновен в том, что не умею пропускать мимо жизнь, как погоду, виновен и в том, что слишком мало верил в чудо, – среди нас есть люди, хотевшие закончить революцию, на второй день революции.
Мы не верили в чудо.
Чудес же нет, и вера их не производит.
И замкнутым кругом все вернулось на свои места.
А «местов»-то и не оказалось!
Мои товарищи шоферы хотели драться с немцами в Петербурге на Невском.
Положение изменилось.
Совет Народных Комиссаров переехал в Москву. Считалось, что центр тяжести работы должен быть перенесен туда же или на Поволжье.
Но я на Волгу ехать не мог, так как моя организация была неперевозима.
К этому времени я связался еще с броневиками.
В работе пришлось встретиться мне с одним офицером, я не знаю, где он сейчас.
У него были чудные, какие-то вымытые глаза.
Изранен он был страшно: у него не было куска черепа, были изранены и плохо срослись ноги и руки.
В бою (кажется, 1916 года) ему как-то пришлось с пушечной броневой машиной погнаться за броневым поездом, что является неправильным, так как бронированный поезд «в общем и целом», как говорят большевики, сильнее автомобиля. Броневой поезд начал убегать, что тоже неправильно.
Автомобиль в погоне въехал на платформу вокзала, но здесь был взят под огонь батарей; тогда шофер проломил тяжелой машиной широкие двери вокзального буфета, проехал по столикам, проломил вторые двери, съехал по лестнице и ушел через площадь, обстреляв отряд кавалерии.
Образование у него было военное, но он умел очень много понимать и, между прочим, превосходно оценивал предметы искусства, то есть знал, хороша ли вещь.
Я сблизился с ним – это был очень хороший и честный человек.
В одном помещении, хранителем которого он был, у него оказался остов пушечного броневика «гарфорд», брошенный как лом. Тогда мы сняли в нескольких гаражах части сломанных броневиков и отремонтировали свои.
Шоферы утащили у неприятеля даже трехдюймовую пушку с затвором, два пулемета, снаряды и ленты. Это очень трудно, так как снаряды тяжелые, носить их нужно на себе под пальто или шубой по два за раз и смотреть, чтобы они не бились друг о друга и не звенели.
Затвор принесли мне так. Пришел низкорослый шофер. Достал из кармана вилку (не знаю ее технического названия), которая вынимает из ствола пушки гильзу после выстрела, подал мне и спрашивает: «Виктор, это затвор?» – «Нет», – говорю. «Ну а это?» – Он вобрал в себя живот и из-за поясного ремня вынул тяжеленную громадную штуку. Это был затвор. Как он смог вобрать его в себя – непонятно.
Броневик собрали и даже катались на нем по двору, но в ход его так и не пустили, хотя с ним взятие любого гаража при опытности нашей команды было дело совершенно верное.
Ремонтировали машину открыто, среди бела дня, и оттого, конечно, не попались.
Значит – я уехать не мог.
В это время произошел провал. Организация не может существовать годами и со временем, конечно, проваливается.
А мы были так неосторожны, что даже устраивали собрания всей организации, с речами, с прениями.
Попалась «красноармейская часть» организации при аресте на Николаевской улице. В оттоманке нашли фальшивые бланки.
К этому времени Семенов уже уехал на Волгу.
Арестован был Леппер, в записной книжке которого нашли все адреса и фамилии, записанные шифром, который был прочитан Чекой через два часа.
Был арестован на службе (в Красной Армии) мой брат.
Я убежал и поселился на окраине города, не в комнате, а в углу.
Паспорт мне выдали в комиссариате по бланку одной части.
К этому времени в организации появилось более правое течение; мы сблизились с н. с, в частности, большую роль играл В. Игнатьев.
Организация распадалась: одни уехали в Архангельск через Вологду, другие на Волгу.
Я предлагал взять тюрьму – говорили, что это невозможно.
Я жил на Черной речке в квартире одного садовника.
Это было время голода. Сам я ел очень плохо, но не было времени думать об этом.
Семья садовника питалась липовым листом и ботвой овощей; в отдельной маленькой комнатке этой же квартиры жила старая учительница. Я узнал о ее существовании только тогда, когда приехали увозить ее тело. Она умерла от голода.
В это время от голода умирали многие. Не нужно думать, что это происходит внезапно.
Человек умеет находить в своем положении много оттенков.
Я помню, как удивлялся в Персии, что курды, лишенные своих домов, живут в городе около стен его, выбирая места, где в стене есть хоть маленькая впадина, хоть на четверть аршина.
Очевидно, им казалось, что так теплей.
И голодая, человек живет так: все суетится, думает, что вкусней, вареная ботва или липовый лист, даже волнуется от этих вопросов, и так, тихонечко погруженный в оттенки, умирает.
В это время в Питере была холера, но людей еще не ели.
Правда, говорили о каком-то почтальоне, который съел свою жену, но не знаю, была ли это правда.
Было тихо, солнечно и голодно, очень голодно.
Утром пили кофе из ржи. Сахар продавали на улице, кусок 75 копеек.
