Виктор Шкловский - Сентиментальное путешествие
Здесь же принимал Луначарский.
Я был послан, кажется, во дворец Николая Михайловича, где хозяйничал товарищ Лозимир, рыжий молодой человек в пиджаке.
Дежурный взвод был вооружен дамасским оружием, персидские миниатюры лежали на полу. В углу нашел икону, изображающую императора Павла в виде архистратига Михаила. Работа, кажется, Боровиковского.
Завязано в газету и перевязано бечевкой.
Но больше было не грабежа, а обычного желания войска, занявшего неприятельский город и стоящего по квартирам, по-своему использовать брошенное добро: забить разбитое окно хорошим ковром и растопить печку стулом.
Народу в Зимний ходило много. Иногда же Зимний пустел совершенно. Значит, в этот момент дела большевиков были плохи. Интеллигенция саботировала, продавала на улицах газеты, колола лед.
Искала работы.
Одно время все делали шоколад.
Сперва жарили все, что можно жарить, на какаовом масле, которое продавали с фабрик, а потом научились делать шоколад. Продавали пирожные. Открывали кафе. Это – те, которые были богаче, и все это после, к весне.
А главное – было страшно.
Итак, пришли ко мне и сказали: «Мы готовимся сделать восстание, у нас есть силы, сделайте нам броневой дивизион».
Познакомили меня с тем, который руководил прежде броневым дивизионом, приехавшим в Питер.
Меня солдаты моей части очень любили; узость моего политического горизонта, мое постоянное желание, чтобы все было вот сейчас хорошо, моя тактика, а не стратегия, – все это делало меня понятным солдатам.
В броневой школе я был инструктором, проводил с солдатом время с 7 утра до 4 дня, и мы были дружны. Я подал Луначарскому отставку в очень торжественной форме, которая его, вероятно, удивила, и начал формировать броневой дивизион. Задача захватить броневые машины, – по существу дела, – возможная. Для этого нужно иметь своего человека при машинах, лучше – при всех машинах, но – во всяком случае – человека, который мог бы помочь в заправке и заводке машин, подготовить их. Потом нужно прийти и взять машины.
Захватывались броневые машины уже не один раз.
Их захватили в Февральскую революцию. Захватили большевики 3 – 5 июля, отбили тогда же у большевиков наши шоферы, приехав на учебном броневом «остине» с жестяной броней. Работали на испуг.
Захватили большевики во время октября, когда все были растерянны и нейтральны.
Должны были захватить броневики «правые» команды дивизиона до юнкерского восстания, но юнкера, которые действовали самостоятельно, их перехватили.
Въехав под предводительством Фельденкрейца в Михайловский манеж на грузовике, наша команда из школы шоферов опоздала на полчаса.
Таким образом, это предприятие технически возможное.
Я пошел к своим старым шоферам, они были везде, где были машины: в Михайловском манеже, в скетинг-ринге на Каменноостровском, в броневых мастерских. Впоследствии большевики неоднократно передвигали машины с места на место, например, одно время сосредоточили их в Петропавловской крепости, но наши люди следовали за своими машинами, а если их удаляли, то мы посылали других.
Дело в том, что среди шоферов очень мало большевиков, почти нет, так что первые комиссары в броневых частях или назначались со стороны, или из слесарей, а то из уборщиков.
Шофер – рабочий, но рабочий особенный, он – рабочий-одиночка. Это не человек стада: владение сильной и особенно бронированной машиной делает его импульсивным. 40 и 60 лошадиных сил, заключенных в машине, делают человека авантюристом. Шоферы – наследники кавалерии. Из моих же шоферов многие, кроме того, сильно любили Россию, и ничего больше России. Таким образом, у меня всегда были свои люди в броневых частях.
Дальше шло «окружение гаражей», то есть мы снимали вокруг гаража квартиры, чтобы иметь возможность, собравшись маленькими группами, незаметно выйти потом и войти в гараж.
Что мы думали делать дальше?
Мы хотели стрелять. Бить стекла. Мы хотели драться.
Я не умел делать шоколада.
А шоферы, кроме того, не любили уже начинающий слагаться тип комиссара; они возили его и ненавидели.
Они хотели стрелять.
Хуже шло в других частях организации. Старой армии уже не было.
В бытность мою в комиссии Зимнего дворца ездил я по полкам принимать последние остатки музеев.
Большинство полков разошлось, растащив вещи. Какая-то организация, из которой я знал одного Филоненко, посылала своих людей.
Это были полки Волынский, Преображенский и еще какой-то, который я забыл, и отдельно – Семеновский; его комплектовал кто-то мне неизвестный, и так умело, что полк не был разоружен до самого перехода на сторону Юденича.
Организация, к которой я принадлежал, не считала себя партийной; это все время подчеркивалось. Скорее это были остатки комитета по защите Учредительного собрания, так что в ней люди были по мандату частей, а не партий. Беспартийность организации особенно подчеркивал Семенов.
Комплектование полков шло довольно успешно.
Когда большевики потребовали у этих полков сдачи оружия, те отказались.
Ночью большевики пришли.
Полки стояли не вместе, а разбросанно, где один батальон, где другой. Ночевали в полку не все, многие пошли спать домой, это спокойней. Большевистские части подошли, кажется, к волынцам.
Часовой закричал «в ружье», но вооруженного сопротивления не последовало.
Были ли большевистскими те части, которые разоружили волынцев?
Это напоминает какой-то пример из латинского экстемпорале: «Не гуси ли были те птицы, которые спасли Рим?»
Но, может быть, эти части и были небольшевистскими. По крайней мере, броневик, посланный против волынцев, имел шоферами совсем не большевиков. Волынцы и преображенцы разошлись. Волынцы перед уходом взорвали казармы. Хвост старой армии был ликвидирован.
Начали создавать Красную Армию, одновременно разоружая Красную гвардию. Организация решила вливать в Красную Армию своих людей; людей решили посылать двух родов: крепких и бойких, которые должны были быть у начальства на хорошем счету, а среди товарищей пользоваться авторитетом, и плакс, которые должны были деморализовать части своими жалобами.
Очень хитро придумали.
Но посылать было, кажется, некого.
Удалось занять главным образом штабные места.
Таким образом знали, что делается в Красной Армии, но, пожалуй, больше ничего не могли сделать. Была, правда, одна своя артиллерийская часть. Впрочем, я связей не знал, занятый броневиками. Мы ждали выступления, оно назначалось неоднократно, помню один из сроков – 1 мая 1918 года, потом еще один срок: предполагаемая забастовка, организованная совещанием уполномоченных.
Забастовка сорвалась.
А мы собирались в ночи, назначенные на выступление, по квартирам, пили чай, смотрели свои револьверы и посылали вестовых в гаражи.
Я думаю, женщине легче было бы родить до половины и потом не родить, чем нам это делать.
Страшно трудно сохранять людей при таком напряжении, они портятся, загнивают.
Сроки проходили.
Я думаю, что у организации в это время почти не было сил, боевиков было человек двадцать. Имелись части, которые должны были присоединиться, но все знали, – кроме тех минут, когда не хотели знать, – что это страшно ненадежно.
Работа в заговоре – скверная, черная, подземная, грязная работа: в подполье встречаются люди и в темноте не знают, с кем встречаются.
Нужно отметить, что мы не были связаны с савинковцами.
Мы наталкивались за это время то на разные безымянные организации, «признающие Учредительное собрание», то на командиров отдельных частей, которые говорили, что их люди пойдут против большевиков. Так встретились мы с минным дивизионом, который находился в «матросской» оппозиции к большевикам.
Эти люди были связаны между собой судовой организацией, а с нами связались, кажется, через рабочих завода, перед которым они стояли. Конечно, они могли выступить так же, как и броневики, но большевикам удалось их разоружить. При разоружении оказалось, что присланная команда не может вынуть затвора из пушек, не умеет: они начали колотить казенную часть орудия кувалдами. Значит, это не были матросы-специалисты; большевики не нашли их достаточно надежными для посылки. Они были тоже очень слабы, но крен был в их сторону.
Большевики были сильны определенностью и простотой своей задачи.
Красной Армии еще почти не было, но быт новой армии уже слагался.
Это было время следующее после того, когда в армии совсем не было дисциплины. Набрали вольнонаемных людей.
Кажется, тогда части приписывались прямо к соседнему Совету.
Вообще, это было время власти на местах и террора на местах.
Каждого убивали на месте.
На Петроградской стороне в части украл мальчик-красноармеец у товарища сапоги.
Его поймали и присудили к расстрелу.
Он не поверил. Волновался, плакал, но не очень. Больше из приличия. Думал, что пугают, и хотел угодить.
