Виктор Шкловский - Сентиментальное путешествие
И весь город одет в один цвет – синенький с белой полоской, так выдали.
А вообще все пореквизировано, до чайных ложек со стола.
Страшно голо все. И было, вероятно, все голо. Только раньше жили сытнее.
Остановился жить, т<о> е<сть> дали мне комнату через Совет, у одного сапожника.
Сапожник с двумя сыновьями раньше работал и имел ларек на базаре; арестовали его как представителя буржуазии, подержали, потом стало смешно, отпустили, только запретили частную работу.
Вот и жил потихонечку.
Я благодаря связям получил место агента по использованию военного имущества, «негодного своим названием», то есть не могущего быть использованным по своему прямому назначению.
Это – старые сапоги, штаны, старое железо и вообще разный хлам.
Должен был принять этот хлам, его рассортировать и переслать в Саратов. Я же предлагал устроить починочную мастерскую в Аткарске.
Мне дали хлебные амбары, доверху наполненные старыми сапогами и разной рванью.
Я взял своего хозяина с его сыновьями, принанял еще несколько человек, и мы начали работу.
Работа меня, как ни странно, интересовала.
Жил же я вместе с сапожниками, отделенный от них перегородкой со щелками, спал на деревянном диване, и ночью на меня так нападали клопы, что я обливался кровью.
Но как-то это не замечалось. Обратил на это внимание хозяин и перевел меня спать с дивана на прилавок.
Я уже считал себя сапожником.
Иногда меня вызывали в местную Чека, которая чуть ли не ежедневно проверяла всех приезжих.
Спрашивали по пунктам: кто вы такой, чем занимались до войны, во время войны, с февраля до октября и так дальше.
Я по паспорту был техник, меня спрашивали по специальности, например название частей станков.
Я их тогда знал. Держался очень уверенно.
Хорошо потерять себя. Забыть свою фамилию, выпасть из своих привычек. Придумать какого-нибудь человека и считать себя им. Если бы не письменный стол, не работа, я никогда не стал бы снова Виктором Шкловским. Писал книгу «Сюжет как явление стиля». Книги, нужные для цитат, привез, расшив их на листы, отдельными клочками.
Писать пришлось на подоконнике.
Рассматривая свой – фальшивый – паспорт, в графе изменения семейного положения нашел черный штемпель с надписью, что такой-то такого-то числа умер в Обуховской больнице. Хороший разговор мог бы получиться между мной и Чека: «Вы такой-то?» – «Я». – «А почему вы уже умерли?»
В город приезжали двухпудники: это служащие и рабочие, которым Совет разрешил привезти себе по два пуда муки, было такое разрешение.
Они заполнили все уезды.
Потом разрешение отменили.
Один человек застрелился. Он не мог больше жить без муки.
Приехал ко мне один офицер, бежавший из Ярославля с женой. И он, и жена его были ранены и скрывали свои раны.
После восстания он, приехав в Москву, жил у храма Спасителя в кустах.
Он ел много хлеба и был чрезвычайно бледен.
Ярославль защищался, говорил он, отчаянно.
Я ходил обедать в сад в городе, где давали обед по мандату.
Вилок не было, ели руками. Обед с мясом.
Там был гимназист из гимназии Лентовской, с которым я подружился. Он жаловался, что в их гимназии мало социалистов.
Он был лет 17 и принимал участие в карательной экспедиции.
Сейчас у него были неприятности.
У города Баланды расстрелял он лишних тринадцать человек, и на него рассердились.
Он решил искать другого места.
Разведчики с того берега Волги переходили на наш и однажды случайно взяли Вольск, из которого красноармейцы убежали.
Из Аткарска тоже убежал отряд, испугавшись грозы.
Они убежали в овраг, захватив свои вещи.
Разведчики, однако, не могли наступать на Саратов, так как их было 15 человек.
А с другой стороны наступали донские казаки, но они были плохо вооружены, и из-за Волги пришедшие люди говорили, что белые стреляли часто учебными патронами с дробинкой, как на стрельбе в цель. Так же рассказывали мне красноармейцы.
Все было очень неустойчиво.
Про казаков говорили, что они бьют в трещотки, чтобы изобразить выстрелы.
В боях и усмирениях принимали участие броневики, но я не мог найти с ними связи.
Моих учеников там не было.
В Аткарске узнал о покушении на Ленина и об убийстве Урицкого.
В Саратове произошел очередной провал, все были арестованы.
Я приехал и узнал об этом случайно; все же решился зайти на одну квартиру, где, знал, можно достать паспорт.
Мой – я считал испорченным.
Пришел. Пусто. Мне открыла прислуга.
Большой еж ходил по полу, стуча своими тяжелыми лапами. Хозяина увезли. Не знаю, увидел ли он когда-нибудь своего ежа.
Я повторил обыск, нашел паспорт, впрыгнул в трамвай и в тот же час уехал на нефтяном поезде в Аткарск.
Там я собрал свои книги, по которым я писал статью «О связи приемов сюжетосложения с общими приемами стиля» (эта статья как у киплинговской сказки о ките: «Подтяжки не забудьте, пожалуйста, подтяжки!»), и отправил их почтой в Петербург.
А сам уехал в Москву.
Одет я был нелепо. В непромокаемый плащ, в матросскую рубашку и красноармейскую шапку.
Мои товарищи говорили, что я прямо просился на арест.
Ехал в теплушке с матросами из Баку и с беженцами, которые везли с собой десять мешков с сухарями. Это было все в их жизни.
Приехал в Москву, сведения о провале подтвердились, я решил ехать на Украину.
В Москве у меня украли деньги и документы в то время, как я покупал краску для волос.
Попал к одному товарищу (который политикой не занимался), красился у него, вышел лиловым. Очень смеялись. Пришлось бриться. Ночевать у него было нельзя.
Я пошел к другому, тот отвел меня в архив, запер и сказал:
«Если ночью будет обыск, то шурши и говори, что ты бумага».
Прочел в Москве небольшой доклад на тему «Сюжет в стихе».
В Москве я опять встретил Лидию Коноплеву, блондинку с розовыми щеками; она была недовольна, говорила, что политика партии неправильная, народ не за нас, и еще одну старую женщину, которая мне все говорила: «И что мы делаем, ведь ничего не выходит!» На другой день они обе были арестованы.
Саратовская организация провалилась до провокации. Семенов был арестован в Москве в кафе у Покровских ворот. При аресте отстреливался. Он везде носил большой маузер на животе. Его привезли в тюрьму, и во дворе он вытащил второй маленький маузер, стрелял и ранил провокатора.
Его судили и оправдали по амнистии.
Я поехал на Украину.
Ехало много народу. В Курске все служили: какая-нибудь старуха на улице идет, и она служит где-нибудь в комиссариате. В Курске спутал явки и испугал людей.
От Курска или Орла пересели на Львов, доехали до Желобовки, а там сошли все с поезда и пошли пешком на Украину.
Шли открыто, шло народу много, все с узелками через плечо.
Идут навстречу солдаты, останавливают меня и одного маленького еврея в необыкновенно длинной шинели.
«Идите за нами!»
Пошли, но не в сторону станции, а в поле.
Вышли во впадину. Тихо, ветер не дует.
Была на мне кожаная куртка с дырочкой на животе: ее прострелило на мне во время одной атаки на войне.
Я пробовал часто эту дырочку пальцем.
А кожаная куртка была трепаная. Лежал я в ней под всеми автомобилями.
Сверх нее была короткая куртка из старой солдатской шинели, еще свитер.
Говорят мне – раздевайтесь!
Солдат посмотрел на меня задумчиво и сказал: «Вы, товарищ, переодетый, у вас с собой деньги есть!»
Я вынул деньги и показал, было у меня с собой денег 500 рублей царскими.
«Нет, это не то, у вас деньги крупные, и заклеены они или в голенищах, или…»
Он долго мне объяснял, как прячут деньги, и осматривал мои вещи.
Посмотрел на меня с уважением и сказал: «Вы мне все-таки скажите, где спрятали деньги, мне интересно».
Говорю: «Денег нет».
«Ну одевайтесь».
Я оделся, а он осмотрел еврея, потом развернул мои вещи, но смотрел их невнимательно и сказал:
«Ну в вещах ничего нет, я знаю, что никто в вещах ничего не держит, все на себе».
Потом разложил все вещи, и мои, и другого, отобрал, что хотел. Тихо, спокойно, не обидно даже. Просто, как в магазине.
У меня взял денег немного и куртку вместе с дырочкой.
Во впадине было тихо, поговорил я с солдатом о Третьем Интернационале, – разговор наш еще начался, когда он с меня сапоги снимал, – поговорил об Украине, и пошел он нас провожать короткой дорогой.
Пошли, встретились с другим солдатом, но наш провожатый сказал ему: «Осмотрены» – и показал нам в поле: «Вот идите на те тополя».
Шел дождь, под ногами была пашня, я брел долго, потерял своего спутника, в отдалении люди пахали, я удивлялся, глядя на них.
Теперь знаю, что пахать нужно даже между двумя фронтами, даже под пулями, а на тех, которые идут и мечутся, не нужно и удивляться.
Пришел я к проволочному заграждению, за ним немецкий солдат.
Как тяжело было идти под немца!
Собрал все слова, какие знал по-немецки, и сказал часовому. Он меня пропустил, и я попал в маленькую деревушку, всю заваленную вещами и беженцами, Коренево.
