Николай Вагнер - Белые камни

Он решил не ложиться до тех пор, пока усталость окончательно не сломит его. Сел за письменный стол, придвинул к себе бумагу, но в голову не приходило ни одной мысли. Он думал о Магде, о непоправимой беде, нависшей над ней, и о своем бессилии помочь самому дорогому для него человеку. Ему хотелось выть, и он подвывал, стиснув зубы, горько и одиноко. Никто не слышал его, и никто не видел слез, скупо, через великую силу извергавшихся из глаз, слез воистину горючих: они жгли кожу, стекая со щек, были круто солены и горьки. Их не удавалось выплакать до полного облегчения. Кроме этого, Александр ничем не мог выразить себя. И он подумал, что, наверное, было бы лучше не выть вот так, жалея Магду и самого себя. Однако способность работать ушла. К тому же он совсем не был уверен в том, что написанное им сможет кому-нибудь пригодиться и помочь в таком же, как у него, или ином горе. Напротив — был уверен, что не поможет, потому что любой был бы бессилен помочь в сложившихся обстоятельствах.

Александр положил голову на скрещенные руки, тяжелый сон одолевал его. В ушах назойливо звенело. Этот невыносимый звон вскоре превратился в тревожные удары набатного колокола. Они доносились из глубины канувшего в вечность детства. Мерные удары заглушил дробный звон сверкавших на солнце колоколов. По булыжной мостовой также ушедшего в вечность старого города с цокотом копыт и грохотанием кованых ободов упитанные битюги, запряженные парами, с растрепанными гривами, с дико вытаращенными глазами лихо несли красные повозки с бочками и качалками. Все это стремительно катилось и ревело, рождая дикий страх, от которого некуда было деться. Где-то случилась беда, бушевал огонь, высоко к небу вздымались черные клубы дыма. Возникшая в памяти картина далекого детства — предел ужаса. Александр поднял голову, и страшное видение растворилось в малиновом свете торшера, который горел в спальне у Магды, но тревога, не та, давнишняя, ушедшая в прошлое навсегда, а сегодняшняя, реально существующая, с новой силой охватила Александра.

«Что делать? К кому взывать о помощи?..» Внимание лучших медицинских сил миллионного города было привлечено к Магде, но она, несмотря на удивительное свое мужество, день ото дня слабела и таяла на глазах, не теряя, однако, красоты и самообладания.

«Наверное, все-таки я умру», — сказала она вчера. «Неправда! — восстал Александр. — Умирать — так вместе». «Нет, — возразила она, — ты еще нужен Алексею».

Александру все же удалось рассеять мрачные предположения Магды. Удалось, как всегда. Он раздобыл новые чудодейственные препараты — они помогут одолеть болезнь! — и Магда вновь поверила в свое исцеление. В который раз подумал Александр о том, как мало нужно обреченному человеку для того, чтобы он верил в возможность продолжения жизни. Человеку всегда нужна хотя бы маленькая надежда. Он ее давал и как мог поддерживал силы Магды, но делать это становилось раз от раза труднее.

В ежечасной борьбе за жизнь Магды и в ее мучениях прошел еще почти целый год.

В начале лета, по обыкновению, в городе вновь появился Семен. На этот раз он остановился в гостинице. Дела у Семена пошли лучше: написал несколько удачных женских портретов, сделал эстампы. Все они были быстро распроданы, и Семен не нуждался в деньгах. Однако внешне он заметно сдал. Сказались врожденный порок сердца и ревматизм, расшатывающий центральную нервную систему. Семен стал чрезмерно раздражительным. Приходя к Александру поздно вечером, когда тот возвращался из больницы, куда теперь поместили Магду, Семен вел себя возбужденно, возмущаясь по поводу самых незначительных событий, происшедших с ним в течение дня. Пока он кипятился, рассказывая о всевозможных, на его взгляд, безобразиях, творившихся в гостинице, ресторане и на городском транспорте, Александр терпеливо молчал, считая все это мелочами, не стоящими внимания, и думал о своем. Потом Семен успокаивался и предавался воспоминаниям, касающимся, главным образом, его юности, годы которой проходили рядом с отцом.

— Нет, вы, Александр, послушайте. Приезжаю я как-то с Урала в Москву, стою на привокзальной площади и соображаю, у кого бы остановиться. Тогда я был молод и, все говорили, — красив. Потому, наверно, и относились ко мне благосклонно. Подошел к газетному стенду почитать, что пишет царь турецкий русскому царю. Рядом — доска объявлений: «Нужна няня», «Даю уроки французского языка», «Сдается комната студенту, улица Огарева…» Вот, думаю, это то, что мне надо. Записываю адрес, перехожу на Тверскую и не спеша поднимаюсь к телеграфу. Дверь мне открыла полная женщина лет пятидесяти. Ведет она меня по длинному коридору, и я попадаю в маленькую, заставленную вещами комнату. «Садитесь, пожалуйста, вы по объявлению?» — «Да». — «Вы студент?» — «Студент». — «А у вас московская прописка?» — «Московской нет», — С ужасом я вспоминаю о том, что у меня вообще нет никакой прописки. «Это хуже, и, откровенно говоря, я хотела бы девушку. Вы же сами понимаете: вы мужчина, я женщина. — И, опустив черные, чуть навыкате глаза, тихо добавила: — В одной комнате нам будет трудно».

На этом месте Александр прервал рассказ Семена. Ему надо было идти в кухню и приготовить на завтра что-нибудь диетическое для Магды. Семен поплелся вслед за Александром и, пока тот чистил рыбу, замачивал курагу и чернослив для компота, вновь вернулся к своим воспоминаниям.

— Так вот, я сказал этой позавчерашней красотке с глазами навыкате, что ей, конечно, лучше — девушку. Она моего юмора не поняла и порекомендовала зайти в соседний дом, к Моисею Яковлевичу. «Так и скажите: от Софьи Соломоновны». Хватит сдирать кожу с рыбы, — заметил Семен Александру. — Достаточно ограничиться чешуей. И потом, когда, наконец, освободится хотя бы одна конфорка? Мне пора заваривать валериановый корень. Мой доктор прописал принимать это пойло по полстакана трижды в день. Слушайте дальше. Пожилой человек в жилетке встретил меня так, как будто только меня и ждал. «Вы от Софочки? Проходите! Очень милая женщина… Вы не можете себе представить, какая она была лет тридцать назад». — «Нет, почему же? Могу себе представить: я — художник». — «Так вы художник?! И что же вы рисуете? Портреты или пейзажи? Ваша фамилия Каташовский?» Я подтвердил, пусть думает Каташовский! Главным было тогда договориться. «Вы одессит?» — спросил меня Моисей Яковлевич. — И я ответил: «Да, одессит». — «Так я знаю вашего папу, он торговал на Дерибасовской. И, если мне не изменяет память, он продавал пуговицы». — «Совершенно верно, — отвечаю я, — но, как насчет комнаты?» — «О чем вы говорите? Считайте, что вы уже живете!» — «Но, — замечаю я ему, — вы здесь не один?» — «Конечно, нет! Жена, дети, бабушка. Всего пять человек, вы будете шестой, кто вас заметит?» Однако он все-таки задумался: — «Конечно, вам это не очень удобно. — И вдруг выбросил вверх руку с вытянутым пальцем. Вот так, — показал Семен. — О! Я таки нашел вам великолепную комнату! Две сестры-красавицы! Я их знаю с шестнадцатого года. У них вам будет удобно…»

На плите освободилась одна конфорка, и Семен, сыпанув в эмалированную кружку сушеной валерианки, залил ее водой и поставил на огонь.

— Вы будете слушать? — с раздражением спросил он, желая хотя бы на время отвлечь Александра от его нелегких дум. — Собственно, истории этой почти конец. Сижу я у тех самых сестер в теплой просторной комнате, отвечаю на их дурацкие вопросы, затем вручаю десятку за койку. Тут же приходит мысль: почему все спят бесплатно, а я плачу деньги, которых у меня так мало? Но мою мысль прервала одна из сестер. Показав глазами на раскладушку, она сказала приглушенным голосом: «Молодой человек, вот здесь спит девушка, и я вас очень прошу… У нее чудесный жених. Вы меня понимаете?» Я дал клятву. Слушайте дальше, — сказал Семен, схватив ложку и размешивая настой, запузырившийся пышной пеной и едва не сбежавший.

— Слушаю, слушаю, — отозвался Александр, — только идемте ко мне, здесь все пропитано вашей валерьянкой.

— Для меня это бальзам, — возразил Семен. — Кстати, вдыхать испарения валерианки тоже полезно. Так вот, я дал клятву. А часов в двенадцать, когда я уже лежал в постели, пришла девица. Не зажигая света, она начала раздеваться, щелкая резинками и грациозно поворачиваясь на фоне окна. Силуэт был прекрасный. Мне стоило немалых усилий отвернуться и уткнуть нос в подушку. Однако я уснул, а утром, уходя из дома, предупредил сестер, что вернусь поздно. «Когда хотите!» — в голос ответили они. И что вы думаете? Ночью они мне не открыли, уведомив через дверь о том, что койку мою уже сдали. Я был взбешен, возмущен и поносил их последними словами. Как сейчас помню: иду по улице, а там ни души. Медленно падал крупный снег. Прошел мимо Большого театра, затем незаметно добрался до улицы Герцена, совсем позабыв о ночлеге, потому что думал о Сухуми, куда вскоре должен был поехать. На Арбатской площади часы показывали два ночи. Кругом пустынно. Только милиционер в будке да на углах люди в пыжиковых шапках. Светофор замер на желтом свете. С улицы Фрунзе с ярко светящими фарами выплыли две черные машины. Первая прошла совсем рядом, и я наяву вижу: на откидном сиденье, чуть наклонившись вперед, в голубоватой маршальской форме — Сталин. Он был без фуражки, и я успел разглядеть резко срезанный затылок; а венчик седых волос и почти выпавшие усы делали его лицо неимоверно старым и в то же время величественным. Прошло какое-то мгновение, и машины скрылись в темноте Арбата. Еще несколько минут я стоял оцепеневший… Однако и самому надо было куда-то ехать. Встреча с вождем — хорошее предзнаменование. Набрался я храбрости и позвонил одному известному писателю, бывшему другу отца. К телефону подошла домработница Настя и заспанным голосом сообщила, что все на даче и чтобы я приезжал скорей. В ту ночь мне здорово повезло… А что все-таки с Магдой? — неожиданно спросил Семен, уставившись на Александра буравчиками зрачков. — Надеюсь, это не безнадежно?