Валерий Брумель - Не измени себе

Позже в кабинете заведующего Сутеев спросил меня:

— В чем заключается необходимость, чтобы ваши больные так быстро вставали на ноги?

Я пожал плечами:

— В сути моего метода.

Сытин язвительно произнес:

— А поконкретнее можно?

Я повернулся к нему, спокойно сказал:

— Лично вам я пробовал объяснять это не один раз. И всякий раз мой метод вас не интересовал.

— Хорошо, — согласился заведующий, — теперь интересует. Так что уж объясните.

Как ни хотелось мне отвернуться от его самодовольной физиономии, я все же сдержал себя:

— Прежде всего вы должны поверить, что в отличие от гипса аппарат гарантирует неподвижность костных отломков. То есть, ступая, а поначалу лишь чуть приступая на больную Ногу, пациент может не опасаться, что отломки сместятся. Второе — при ходьбе у человека нормально протекают процессы кровообращения, лимфообращения, нервные реакции, которые способствуют более активному сращиванию кости, соответственно сокращаются сроки лечения. Вам прекрасно известно, что в лежачем состоянии все естественные процессы организма сходят к нулю. При таком положении у больного не может происходить успешное костеобразование. Помимо прочего, необходимо учесть, что ходьба для больного еще и важный моральный фактор. С первых же дней после операции он начинает чувствовать себя полноценным человеком. Я уже не говорю о том, что у моих пациентов не происходит мышечной атрофии и желудочно-кишечных заболеваний, которые неизменно случаются при длительном постельном режиме.

Как говорится, нет худа без добра. Деятельность Сытина пошла мне на пользу. Через месяц меня перевели в госпиталь инвалидов Отечественной войны, где предоставили сразу целое отделение на сорок коек.

БУСЛАЕВ

После Америки я почти с месяц энергично тренировался, потом как-то сразу увял. Прыжковый сектор, планка, однообразные тренировки начали вызывать во мне глухое раздражение. Я не понимал, что со мной.

Была середина марта, в Москве шел сырой снег, под ногами хлюпала слякоть, в воздухе словно растворилась какая-то серая промозглость, и мне вдруг очень захотелось тепла. Самого обычного — солнечного южного тепла.

Не знаю отчего, но я вдруг почувствовал одиночество. Несмотря на успех, массу знакомых, шум вокруг моего имени, у меня не было ни одного близкого друга. Существовали лишь приятели — Воробей, Звягин, ребята из сборной. Лучше всех меня знал Скачков. Однако настоящего человеческого контакта между нами не существовало. Мы скорее походили на деловых партнеров: он мне передавал свой опыт, а я ему приносил славу тренера одного из лучших прыгунов в мире.

Неожиданно я ощутил потребность в таком человеке, которому можно было бы признаться в своих слабостях, который бы мог просто пожалеть тебя, выслушать, успокоить так, как умела это делать мать.

Мать, отец, мои братья находились от меня далеко. И дело не в том, что они жили в Сибири, а я в Москве. Просто я стал совсем иным, у меня появились другие интересы. Я давно «оторвался» от них. Мои письма к родителям были очень скупы и коротки. Не потому, что я не любил мать или отца, вовсе нет. Я всегда испытывал и испытываю к ним чувство сыновней привязанности и благодарности за то, что они вырастили меня. Но чувства эти таились глубоко, на самом душевном дне. Острый всплеск любви к родителям захватывал меня в ситуациях почти критических. Например, во время их болезни. А в обыденной жизни были дни, когда я даже не вспоминал о них. «Просто у меня другая жизнь», — оправдывал я себя.

От этих настроений, от душевной усталости я решил бежать. Скачков посоветовал мне махнуть в Кисловодск. Он сказал, что там своеобразный микроклимат, в это время года сухо. Так оно и оказалось.

Сойдя с поезда, я попал в оазис мягкого солнца и первой пробивающейся зелени. Я пересек привокзальную площадь, свернул на улицу и тут же замер. Я все узнал…

Два года назад мне приснился рай. Вернее, некий райский городок. Кривыми улочками он поднимался в гору. Его небольшие дома стояли на таких узких террасах обрывов, что казалось чудом, как они держатся там. Все утопало в диковинной, не виданной мною ранее растительности. Я шагал по улочкам этого городка, поднимаясь в гору, дивился его необычности, а еще больше — теплу. Не солнечному, а тому, что исходило из меня самого. От этого тепла я все любил: воздух, людей, которых я не знал, гору, чугунную ограду, то или иное дерево — все… В этом городке мне ничего не было нужно, ничто меня не тревожило И не обременяло. Я помнил себя совсем другим: честолюбивым, обидчивым и раздражительным — И поражался тому, что, оказывается, я могу существовать и без этого… И тогда я подумал: если и есть рай, так он только внутри нас самих. Ад, видимо, тоже…

В Кисловодске я видел те же изгибы улочек, склон горы и те же дома.

Я говорил себе: «Сейчас будет поворот направо». И улица изгибалась именно в эту сторону. Прежде чем выйти в переулок, я с тихим изумлением загадывал: «А здесь должен быть дом с колоннами».

И он представал передо мной.

Это было невероятно — я был, что называется, в твердом уме и посему объяснил происходящее со мной как результат нервного перенапряжения после соревнований в США.

Несколько лет спустя я наткнулся на интересную статью. В ней описывался случай с человеком, который впервые попал в Ленинград. Поднимаясь с экскурсией на верхнюю площадку Исаакиевского собора, он вдруг обнаружил, что узнает ступеньки лестницы. Он угадывал, что через пролет на одной из них будет скос, в другом месте вместо вогнутой стены будет прямая…

И ни разу не ошибся. Вдобавок этот мужчина заранее знал, что увидит с высоты собора. Не сам город, а изгиб Невы под определенным углом. Все так и вышло. Ученые объяснил и это памятью генов — в Ленинграде, Петрограде, Петербурге или Санкт-Петербурге жили предки этого человека, и на кого-то из них особенно подействовало посещение Исаакиевского собора.

Со мной, видимо, произошло что-то подобное, хотя ни моя мать, ни отец в Кисловодске ни разу не были.

Прожил я там около трех недель — пил минеральную воду, молоко, рано ложился спать, пока наконец не почувствовал, как во мне опять накапливается энергия.

Возвратившись в Москву, я с жадностью включился в работу и через два месяца тренировок, в день открытия Выставки достижений народного хозяйства СССР, установил новый мировой рекорд — 2 метра 23 сантиметра.

Очень скоро второй — 224 сантиметра. На сей раз это произошло в Лужниках на матче СССР — США. Здесь я окончательно «добил» Ника Джемса (он преодолел 220) и близко подружился с ним. Он был веселый, простой в общении, как большинство американцев, парень.

После матча нас пригласил к себе на дачу Звягин — у него был день рождения. Гостей оказалось много. Мне понравилась одна блондинка. От Звягина я узнал, что ее звали Людмила и что она старше меня на полтора года.

На день рождения девушка пришла с симпатичным человеком лет тридцати. Меня это не смутило. Во-первых, я решил, что он для нее не подходит — слишком стар. А потом я уже приучил себя добиваться того, чего хочу. Вдобавок весь вечер Людмила не обращала на меня ни малейшего внимания.

Когда начались танцы, я поднялся из-за стола, подошел к Людмиле и ее кавалеру. Парень повернулся ко мне, спросил вежливо:

— Я могу быть вам полезен?

— Да, — ответил я. — То есть нет… Вот ваша девушка…

Он удивленно вскинул брови:

— Не понял.

Я спокойно уточнил:

— Мне на минуту нужна ваша девушка.

— Зачем?

— Я объясню позже.

Людмила наконец впервые взглянула на меня:

— А в чем, собственно, дело?

Я невозмутимо ответил:

— Я скажу вам это в коридоре.

Ее спутник снисходительно развел руками:

— Видимо, действительно нужно.

Она встала из-за стола, недоуменно пошла за мной к двери. В темноте террасы я осмелел и, схватив ее за руку, потянул в сад. Ошеломленная, ничего не понимавшая, Людмила безвольно шла позади меня и молчала. Я привел ее к забору дачи, повернул к себе и положил ей на плечи руки. И вдруг увидел ее глаза. Они смотрели на меня очень спокойно, с каким-то издевательским интересом. От этого я мигом почувствовал себя болваном, но рук с ее плеч не снял. Она Холодно произнесла:

— И это все?

Я медленно убрал руки в карманы, ничего не ответил.

Людмила сказала:

— Просто на минуту ты вообразил, что уже очень взрослый, правда?

Из одного упрямства я все-таки попытался поцеловать ее. Она сильно оттолкнула меня и дала пощечину. Затем быстро пошла в дом. Такого я еще не испытывал, Я хмуро глядел девушке вслед, почти ненавидел ее и уже знал, что это неправда. Спустя три месяца она стала моей женой.

К дню свадьбы я установил третий мировой рекорд — 2 метра 25 сантиметров.