Юрий Рытхэу - Полярный круг

Ему хлопали не меньше, чем профессору, но все же Нанок был недоволен и, смущенный, возвратился на свое место за столом президиума.

Аня Македонова объявила, что после короткого перерыва самодеятельность села Сиреники даст концерт в честь гостей.

Сидящие в президиуме перешли в небольшую комнатку, где уже переодевались участники будущего концерта. Прислоненные к стенке, отдыхали большие, с любовью сделанные бубны.

Женщина с яркой татуировкой на лице приблизилась к Наноку и застенчиво сказала:

— Большое вам спасибо. Мне очень понравилось ваше выступление.

— И мне тоже, — сказал Георгий Сергеевич и крепко пожал руку Наноку. — Ты сказал то, что надо.

В комнатку вошел Асыколь с дочерьми и женой.

— Не сердишься на меня? — виновато спросил его Нанок.

— А за что? — добродушно ответил Асыколь. — Только ты очень смутил мою жену, правда, Оксана?

— Извините меня, — обратился к ней Нанок.

— Ничего, — ответила Оксана и сказала: — Не забудьте завтра встать пораньше: одежду я вам приготовила.

— Спасибо.

Асыколь передал жене своих на редкость спокойных дочерей и тоже стал переодеваться.

Неутомимая Аня Македонова попросила гостей перейти в зал.

Древние напевы наполнили сердца людей. И снова, в который раз они взволновали душу Нанока, возвратили его на простор Берингова пролива, подняли над родной землей, чтобы он мог окинуть широким взглядом обиталище своего народа.

На сцене появилась женщина, которая благодарила Нанока.

— Наша гордость — Панана, — сказала Аня Македонова.

Вместе с ней вышли несколько женщин и стали в кружок.

— Старинное эскимосское горловое пение, — объявила сама Панана.

Это было что-то удивительное. Порой Наноку казалось, что звучит какой-то особый, с очень мягким тембром саксофон, а то вдруг — что не эти стоящие в кругу женщины рождали звук, а что он существовал как бы вне их.

Концерт продолжался долго. Танцевали не только те, кто был на сцене, выходили в круг и молодые зрители, а под конец не удержались и старики.

Асыколь на завалинке точил большой китовый гарпун.

— Молодец, не проспал, — похвалил он Нанока. — Идем одеваться и завтракать. Оксана уже все приготовила.

В кухне было жарко и пахло едой. На плите стоял чайник, а на большой сковороде жарилась яичница.

— Откуда у вас яйца? — с удивлением спросил Нанок.

— Из Провидения, — ответил Асыколь, — рейсовый теплоход «Орджоникидзе» привез. Как начинается навигация, пожалуйста — свежие яйца, сметана, творог. Вернемся с охоты, Оксана угостит варениками.

— Возвращайтесь пораньше, — наказала Оксана, ставя еду перед мужчинами.

— Так настоящая женщина не говорит, верно, Нанок? — шутливо сказал Асыколь.

После завтрака Нанок натянул нерпичьи штаны, меховые чижи и на них охотничьи непромокаемые торбаса. На свитер — ватник, а поверх него — камлейку из желтоватой медицинской клеенки, положил в карман рукавицы из нерпичьей кожи. Одежда была почти впору, только чуть широковата.

— Хорошо, — удовлетворенно произнес Асыколь, оглядев Нанока. — Ученость оставь здесь и постарайся вспомнить то, чему тебя учили в Наукане. Если что позабыл — спрашивай, не стесняйся.

Захватив китовый гарпун и винтовку с оптическим прицелом, вышли из дома.

К берегу уже тянулись охотники.

Несли оружие, подвесные моторы, еще не надутые пыхпыхи[11], бочонки с пресной водой. Впервые после многолетнего перерыва Нанок видел картину приготовления к великому делу морской охоты, кормившему эскимосов на протяжение веков. Он чувствовал волнение, поднимавшееся из глубин души. Силы, которые позволяли его предкам сражаться с морскими великанами, с китами и белыми медведями, неведомо откуда наполняли его мускулы.

Поднявшийся ветерок сдувал с поверхности моря легкий туман.

Люди приветливо здоровались с Наноком, улыбались ему.

Быстро убрали подпорки от вельбота и столкнули его в воду. На охоту уходили четыре судна.

Плыли в открытое море, прямо в молочную муть тумана. Летели утки, топорки. Бакланы тяжело поднимались в воздух, долго шлепая по воде крыльями.

Маслянистая вода казалась неподвижной. Плывущий вельбот плавно поднимался на водные пологие холмы, опускался в долины и уходил все дальше от берега.

Вооруженные биноклями стрелки не сводили глаз с поверхности моря, стараясь поймать далекий китовый фонтан, блестящую, словно лакированную, головку нерпы или лахтака, усатую морду моржа, прячущего клыки в воде.

Часа через полтора Асыколь переложил румпель и изменил курс. За ним последовали и другие вельботы. В поле зрения охотников находилось достаточно обширное пространство. Слышались одиночные выстрелы: стреляли по птицам, добывая мясо на обед, либо по нерпам или лахтакам.

Асыколь передал румпель и спустился с рулевой площадки к Наноку.

— Холодновато сегодня в море.

— А мне тепло.

— Благодари Оксану, это она настояла, чтобы я тебя так одел.

Помолчав некоторое время, Нанок спросил:

— Ты счастлив?

— А что значит быть счастливым? Быть спокойным, сытым, довольным, красивым, чтобы все тебя любили и ты всех любил? Что такое счастье?

— Да ну тебя! — махнул рукой Нанок.

— Я тебе просто скажу — когда я влюбился, подумал: пропал Асыколь. Готов был что угодно для нее сделать. А приехала она в наше село прямо со своей Киевщины, даже толком не представляя; что это за земля Чукотка. Правда, перед отъездом наспех прочитала роман Семушкина «Алитет уходит в горы». Вот и все ее знания о Севере. Потом она рассказывала, как в Провидения ее поразили магазины: все есть! В Сирениках первые две недели она даже и не подозревала, что живет среди эскимосов, думала, что мы — чукчи. Образование у нее зоотехническое. Полагалось ее отправить в тундру, но ты сам знаешь, вот так, сходу бросить девчонку в тундру было бы жестоко. Послали на звероферму. Там мы с ней познакомились. Сыграли комсомольскую свадьбу. Когда родилась первая девочка, поехали в отпуск. Я думал подольше пожить у нее на родине — у меня даже была такая дерзкая мысль: останусь навсегда на Украине. А почему бы и нет? Живут же на Чукотке люди разных национальностей. С таким настроением ехали мы с ней в ее Макаровку. Типичное украинское село, белые хаты, яблоневые и вишневые сады — ну прямо как у Гоголя или Тараса Шевченко. Хорошо нас встретили. Секретарь райкома приветствовал. Через три дня на общем собрании приняли меня в колхоз. Начал я работать. Всю полеводческую работу изучил. Ну, значит, живем мы с Оксаной, ждем второго ребенка. Слушаем радио, как что про Чукотку — радуемся. А по телевизору увидим — сердце замирает. Потом я по-настоящему затосковал. Есть перестал. Ни на что не могу смотреть. Сам тайно думаю: эти горы помидоров, груши, вишни, этот знаменитый украинский борщ, вареники, галушки — все отдал бы за маленький кусок мамтака.[12] Оксана заметила мое настроение. Сначала заподозрила, что заболел. Заставила пойти к врачу. У них в селе хорошая больница. Посмотрел меня доктор и говорит: «Болезнь твоя, Микола, называется ностальгия. Тоска по родине. Или она тебя доконает, или ты вытерпишь». — «Терпеть сил нет, — говорю ему. — Может, есть какое лекарство?» — «Есть, — говорит доктор. — Возвратиться на родину».

Над головой Нанока грохнул выстрел.

На воде расплывалось темное пятно крови. Второй стрелок кинул гарпун. Оживший пыхпых прыгнул за борт и закачался на воде. Рулевой развернул вельбот, а моторист снизил скорость. Судно подошло к пузырю. Стрелок поймал его в принялся медленно вытягивать кожаную бечеву.

— Ну вот, — удовлетворенно сказал Асыколь, — обед у нас есть… На чем я остановился? А-а, ностальгия. Все рассказал Оксане и говорю: «Я тебя очень люблю и справлюсь с ностальгией. Не обращай внимания». Тут начала она меня уверять, что сама тоскует по Чукотке. Сперва я не верил, а она все твердит: поедем обратно. Вспоминала вслух тихие зимние вечера, когда в небе шелестит полярное сияние, далекий морской горизонт, тундру и светлые чистые ручьи, откуда можно без опаски напиться чистой, холодной, вкусной воды. Недели, две убеждала, пока я согласился. Вот так и вернулись обратно в Сиреники.

— А как она дома у тебя?

— Нормально.

Нанок, задавая этот вопрос, имел в виду то, что жизнь и домике эскимосского охотника своеобразна: надо уметь сушить одежду, чинить торбаса, разделывать добычу.

— Надо было тебе остановиться у меня, — улыбнулся Асыколь. — Увидел бы, как Оксана все ловко делает. Иной раз кажется, что она родилась в нынлю. Правда, всему она научилась у моей матери. Хотя шьет Оксана, по-моему, лучше, чем мать. Вечером, бывает, сидишь, слушаешь радио или читаешь, а она сидит перед тобой и сучит нитки из оленьих жил — иногда это даже смешно. По-нашему говорит хорошо и детишек учит. Вот только к одному не мог я ее приучить. Ты знаешь, когда нерпу принесешь к порогу жилища, прежде чем втащить ее внутрь, надо напоить водой. Оксана не может этого делать. Не признает — и все! Приходится маме выносить ковшик или даже самому… Так что, Нанок, если это можно назвать счастьем, то я счастлив… А ты как?