Всеволод Иванов - Кремль. У

Нарком выразил желание видеть Луку Селестенникова, разговор с его сыном мало удовлетворял, ему нужен знаменитый специалист, здорово работавший у бывших владельцев Мануфактур Тарре, но ныне отказавшийся от работы, [хотя] и выразивший [было] желание работать, его уговорил сын, но теперь [он] вновь отказался: в чем дело? Со стыдом должен был сказать Трифон Селестенников, что отец его влюбился, овладел им род запоя, кое-что в этом есть и от запоя. Не скрывает ли действительно Лука Селестенников вроде убийства, о чем говорила по поселку Клавдии и о чем болтает актер, но Трифон Селестенников вслух не высказал своих мыслей. Измаил пошел последний раз крепко поговорить с сыном. Кто-то даже вслух рассмеялся, а тут еще Насифаты, сестры, у которых отец похоронен в Мекке и которые желали бы поехать и взять оттуда его прах, потому что отец был только погонщиком верблюдов и безбожником, а умер в Мекке, и считают его теперь за святого.

Вавилов привел архитектора в подвалы, везде действительно, как и говорил П. Лясных, сочилась вода, он его даже ниже не стал спускать, потому что там грязь. Архитектор и здесь нашел повод восхищаться, что столько лет стоит дом и его еще не обрушили и что какой пролетариат смелый, сидит в таких зданиях. Он воспользовался случаем, чтобы похвалить прозорливость Вавилова, выругать интеллигентские комиссии, в которых он, кстати, сам и был председателем, кое-что запустил и насчет властей, но весьма лояльное. Вавилов указал на то, что ремонт производим, бесполезно, хотя хозяйственная комиссия уже и наняла рабочих, но архитектор высказал, что, возможно, ремонт и удастся, иначе снова смета, а без ремонта и печки-то обвалятся, печки больно плохи, он же второй раз и официально отказывается на себя брать ответственность, он не берется судить: сейчас вода — открылся родник, а через неделю он прекратится и воды не будет, он сразу сдал на попятную, и Вавилов понимал, что делать бесполезно, но придется делать, и, чтобы отложить, у него нет авторитета и никто в правлении клуба его не послушается. Они дошли до ворот.

Там стоял Мустафа, который вышел из Дома узбека, прихорашиваясь, То он был сумрачный, то веселел, тогда как ему ли не учиться: молодой, красивый, не истрепанный, свежий и окруженный огромным количеством книг, которые на него действуют свежо и воспитывают в нем радость жизни. Так прихорашиваться можно лишь тогда, когда не веришь или мучительно устал и ищешь выхода. Вавилов обо всем и сказал прямо Мустафе, исчезновение которого он вспомнил еще в Кремле. Мустафа идет на вокзал у наркома побывать. Мустафа показал нарисованное на бересте нежное лицо и рыбок и козявок вокруг него. Вавилов с удовольствием побывал бы в вагоне наркома, он много слышал о нем, это был сильный, храбрый и крепкий человек, его здоровье и смелость облепляли всех вокруг него.

Скоро и Мустафа показал, как он к нему относится, он взглянул на Вавилова с презрением, при нем была его страсть, и она не покидала его ни на минуту. Он даже готов был и на то, чтобы перейти в православие, буде предложи ему одно слово Агафья, он сам понимал, что возвышал ее достоинства, но иначе он не мог. Мустафа бежал торопливо через мост, когда его остановил воз сена, подле воза о ту пору он увидал Е. Бурундука.

Он ткнулся в воз, чтобы взять соломинку или две, подержать среди пересохших и торопливых губ. Он опешил от неожиданности, надо ли напомнить, что тот напомнил о себе ударом наотмашь. Мустафа отклонился, бросил пук соломы в лицо. Бурундук схватил зубами пук соломы и смотрел бешено. Одновременно с этим они шли за возом, солому вез мужик, который понимал, отчего они дерутся, и зависть и злоба крутили его, возчик не в силах вынести их хода рядом с возом, остановил. Мустафа побежал. Бурундук кинулся за ним; обегая воз, он наткнулся на вилы, которые были боком воткнуты в воз. Бурундук зашиб себе щеку. Он выхватил вилы. Возчик что есть мочи закричал:

— Умереть бы тебе лучше, в свидетели попаду, засудят, стоять мне у стенки, в кулака превратят!

Он кричал что-то еще более смешное.

Мустафа бежал к реке, по кочкам, он стремился, сам того не сознавая, к тому месту, где он победил Бурундука, но сейчас ему было трудно его победить, он запыхался от бега. Бурундук приближался, вилы у него болтались о бок; Мустафа, испуганно услышав его шаги и звон вил, оглянулся и, увидав вилы, решил броситься Бурундуку под ноги с тем, чтобы тот упал и напоролся, тогда как Бурундук покатился, вилы у него попали в кочку.

— Обманул! — закричал Мустафа отчаянно, поворачивая в сторону.

Большой гнался за маленьким. Пахло все время им соломой, и земля была рыхлая. Бурундук вскочил, ноги у него были мокры от кочки, и когда побежал, ему показалось, что он бежит значительно легче, он бежал, махая руками и держа вилы острием вверх.

Перед ним был Мустафа, испуганно отступающий. Мустафа понял, что ему никогда не убежать, он пытался придумать какую-нибудь хитрость, то в голову пришло, — он расслышал голос возчика — «караул!» — что товарищ Старосило, постоянно хвастающийся, что выходит на это слово, теперь вряд ли выйдет, то об наркоме, который, наверное, сожалеет, что не пришел Мустафа, то о Вавилове, обиженном и не способном обижаться, уговаривавшем его, — он споткнулся и упал навзничь, больно ударившись теменем. Скоро он разглядел склоненное, волосатое и каменное лицо Е. Бурундука, он взглянул на него, отскочил, обежал вкруг него, все так же размахивая руками и злорадно рыча:

— Обманул, обманул, азиатец!

Он уронил вилы, они упали, звякнув, он остановился. Мустафа приподнялся, — то, что сказал Бурундук, эти его немногие слова, которыми он обладал весь день, придумывая их с утра, мелькнули в нем, и он повторил то, что сказал Агафье перед тем, как кинул каменную бабу, он вспомнил свой подвиг. Он воскликнул: «Не подниму!», он схватил вилы, повторил опять:

— Не поднять!

И вдруг взнес Мустафу на вилы. Тот повис, хватаясь окровавленными и пожелтевшими руками за черенок, он наклонил голову, и Е. Бурундук сказал, видя, как льется кровь на его руку:

— Обманул.

Мустафа с трудом поднял свое тело, посмотреть хотел Бурундуку в лицо, но не нашел сил, он только воскликнул:

— Я и… теперь… выше тебя…

Е. Бурундук кинул его вместе с вилами и пошел, размахивая руками, вдоль по реке.

Из-за угла показалась телега с досками, начался ремонт клуба. Вавилов понимал, что если так пойдет дальше, то скоро уже поздно будет останавливать, если поклонятся Зинаиде, то поклонятся теперь, — он увидал в воротах, единственном достижении, которое сделано его предшественниками, — «пять-петров», даже милиционер Зиновий, приехавший из германского плена в тоске по родине и влюбившийся в Германии в девушку, которую ему там предлагали, даже и тот стоял. Вавилов вспомнил, что сегодня заседание кружка охотников и рыболовов.

Они с ним поздоровались отменно вежливо, стали говорить о ремонте, что на рынке пусто и даже в учреждениях на материал надо записываться за месяц-два, не то что у частника. Кружки посещаются плохо, клуб того и гляди расстроится, и будут мальчишки приходить; приезжают инструктора, пишут, а дело не двигается, — захолустье, что ли — филиалы? Он попробовал расширить их работу, и по отчету видно, что хорошо, а на самом деле пустота, единственное — кино.

Профессор З. Ф. Черепахин, и тот пришел, расспрашивал об актере, которого нельзя было в тот день разыскать, взял свой доклад, признавая его несвоевременным. Колыван Семенович и все «пять-петров» задумчиво кивали головами, начали говорить, что с того дня, как Вавилов побывал в доме и как они обидели его, все как-то пошло вверх ногами, а теперь надо предупредить, что к нему «секретные гости» ожидаются, и Колыван сомневается, как бы не навредили Вавилову его четверо друзей, но мелькнул этой фразой о «секретных гостях», перешел на другое, и Зиновий тоскливо стал рассказывать, как он попробовал рыбачить однажды в Силезии, но тоже вернулся к тому же, а именно к Зинаиде, она уже больше недели не заходит ни к ним, ни к другим, и поселилась в каморках, против того корпуса который был жилищем Вавилова.

Милиционер предложил организовать кружок иностранных языков, тем более, что инженеры какие-то на фабрику ожидаются — не то французские не то немецкие, и можно будет рабочим переписываться на языках мира со всеми рабкорами-иностранцами. Вавилов проводил их, пошел с ними, он им сочувствовал, они все были хорошие мужики, он глядел на них с удовольствием, и они ушли, не узнав того, зачем приходили, они думали, что Вавилов подхватил Зинаиду, и они рассматривали его деловито, как будущего работника, и выискивали в нем достоинства, ловили его. Вавилов потолковал с ними, едва они ушли, мысль его царапнула, но он ее отбросил. Но она выглядывала где-то из-под всех его мыслей и дел, которые он делал в этот день: ты себя чувствуешь удовлетворенным, потому что тебе льстит, во-первых, сознание, что «пять-петров» тебя могут приютить, и во-вторых, то, что ты подскреб к себе Зинаиду, — а вообще, ты мытарь, ты собственник, ты только случайно не кулак.