Всеволод Иванов - Кремль. У
— Есть ли жена красивей моей и есть ли кто храбрее меня?
К Зинаиде приходил П. Ходиев с тем, чтобы ему дали какую-нибудь работу в Кремле, он оттуда уходить не хотел. Зинаида знала его [Колесникова] давнишнюю злость, Прокоп был действительно хорош, беспокойный и ловкий, она и сказала:
— Прокоп, по-моему, сильней тебя, и Ольга Прокопова красивей меня.
М. Колесников, розовый и наглый дурак, безжалостный и смелый, ушел, и ей стало жалко его крепкой силы. Он был доволен своей силой чрезвычайно, и она поколебала его довольство и посожалела, так, если бы поколебал кто ее, но она смотрела на тех, которые могли бы ее поколебать, с неудовольствием и опаской. Она пообещала в то памятное заседание приложить свои силы, и это ей удалось; лишь только она пообещала, как ее подхватило ураганом внимания и понесло. Пришли ткачихи, они уже действовали и думали более смело и более коротко, если можно так сказать, а памятное заседание в тот день, когда ее избрали, было как бы приготовлением к прыжку.
Произвели обследование. Результаты и ужас квартирный оказались более сильными, чем думали. Уже каждый день после обследования жилищных условий Мануфактур к Зинаиде в горкомхоз стали приходить ткачихи, роскошествует, говорили они, а в горкомхозе было грязно, пыльно, сидел товарищ Литковский, автоматически переведенный из Кремля, где он привык сидеть и говорить с товарищем Старосило и выслушивать его рассказы о боях, принимая их как жалобы, что и было на самом деле. Из конур вылезли и легли к Зинаиде на стол руки с требованиями. Товарищ Литковский захворал и рад был своей хворости, и его назначили в санаторий, и Зинаида уже заняла его место.
Ткачихи, стоящие среди грохота машин, казались всегда довольными и ловкими, здесь же, поняла Зинаида, учреждение служит для того, чтобы люди приходили жаловаться и выявлять свое недовольство, и ей было стыдно немного, что она такая довольная живет в корпусе у подруг, трое в каморке, три кровати чистых, и у одной из кроватей стоит швейная машинка. Ткачиха, довольная своим злым голосом, подбоченясь и готовая вступить в драку, кричала:
— Отчего он может занимать квартиру в две комнаты с ванной еще, а не могу! Ах, он больше прослужил на фабрике, скажите, пожалуйста, мне вешаться, если я позже родилась, чем он, на десять лет, значит, эти его десять лет я должна жить в подвале. Наши избушки, сколоченные из бревен, заливает Волга каждый год, и в подвалах у нас постоянно вода.
Да, тов[арищ] Литковский узнал, что такое фабричный разговор, от которого с потолка штукатурка валится, а Зинаида только улыбалась и была довольна. Тов[арищ] Литковский бормотал что-то о разрабатываемом Госпланом плане пятилетки, об уничтожении женского труда, требовал директив в укоме, но и сам уком был растерян чрезвычайно. Ткачихи приводили мужей, все были словно довольны случаем покричать, женщины кидали на стол больных детей, которым жить в теперешних условиях невозможно, — создали ряд комиссий, комиссии-подкомиссии, выбрали в одну из таких комиссий Ложечникова, он пришел вместе со своей племянницей, тихий и ловкий, и она тоже ловкая и смелая, и он сказал, что теперь отдыхает: он хочет отдохнуть от комиссий только полгода; он и его племянница стояли в прокуренной комнате, чудо как сохранившие здоровье и бодрость, и смотрели на Зинаиду и позвали ее в ближайший свободный день в гости. Ложечников сказал:
— Все устроится, и мне страшно нравится, когда так суетится мир, я вот дал слово год отдохнуть, а не могу, — тянет, опять я буду заседать и бегать, и говорить.
Племянница смотрела на него и тоже была довольна его стремлением, она искала работу, и ей поручили, она все исполняла с большим удовольствием. Зинаида с удовольствием пошла к ним, и там собрались родственники, и все люди, которых когда-либо судил Ложечников, имевший особенное удовольствие выспрашивать людей, быть довольным, когда они мирятся, и даже когда засуживал, то человек уходил, понимая, что тот ему желает добра. Зинаида отдохнула у них, здесь говорили только о хорошем, и хотя она ничего не придумала, и никто бы не мог придумать, кроме того, что люди, действительно, находятся в ужасном положении. Она привыкла к своему хозяйству, а дом Ложечникова напоминал ей дом «пяти-петров».
Вавилов жил в корпусе, он находился в глубине парка, деревянный, и к нему надо было идти мимо прудов, и они были запущены, и Пицкус, наслаждаясь своей ловкостью, пытался прыгать по плавающим деревьям, и П. Лясных лениво следил за ним и за его прыжками. Пруды зацвели, и Вавилов стоял подле, противно ему было то, что он наслаждался своими дурными качествами, он был все-таки самовлюблен, что ли, и это противно было ему самому, он к Зинаиде подошел и сказал, что с клубом и с ремонтом ничего не выходит. Она плохо слушала его, она вспомнила, что везде ее преследовали дома, в которые скоро надо вселять рабочих; архитектор А. Е. Колпинский возмущался нехваткой материала, сезонники капризничали, уходили, и каменщики задерживались оттого, что не работали плотники, надо было всех обегать и всех уговаривать. Она поняла, что Вавилов предлагает и предполагает взять под клуб церковь, и она возмутилась, так как эта мысль не приходила в голову ни одному из его предшественников, а гнусный и рыхлый рыжий придумал ее.
Она разозлилась и сказала, зная, что и сама говорит неправду, но это с ней случалось часто, когда на нее налетали и грели приступы гнева, и она теперь не должна сердиться, но она закричала:
— Можете открывать против меня кампанию, а церковь — под наукой и старинная, и опять загудят, что пролетариат разрушает, вандалы, просто не можешь материалу строительного достать, я не боюсь твоей компании и твоих четырех прихлебателей.
Она почувствовала к нему зависть, все это скоро прошло, и она даже раскаивалась, когда шла дальше, Вавилов так и остался, рыхлый и осевший и слабенький со своим покрасневшим носом. Она легла в постель, раздраженная, но утром проснулась и была довольна собой и довольна даже тем, что поступила неразумно, но Вавилова надо одергивать — такая грязь опасна и заразительна для Мануфактур, и без того не свободных от заразы. Такая грязь, прикрывающаяся партийным билетом, скромностью и несчастием, хуже всего.
Она была довольна тем, что молода, способна бороться, твердо стоит на ногах, она с удовольствием пощупала свою крепкую шею и послушала, как перекатывается голос, она надела короткое свое платье и кофту, тщательно заплатанную, и заштопанные чулки; перед сном, когда она штопала, сама не помнила, как была раздражена. И все Вавилов, она поняла, что он обогнал ее, и он оказался ловчей.
Пришла мать, Марина Ни[китиш]на, нежно ее любившая и ею довольная, она понимала, что дочь выдумала новый фортель и что старики не понимают, как можно покинуть такой крепкий, непьющий дом, единственный во всем поселке, и она, задумчиво ей подмигивая, сказала:
— Не пора ли?
Ее больше всего возмущала придвинутая к кровати швейная машинка — символ собственности.
— Нет, не пора, — ответила Зинаида и крепко поцеловала мать.
Вавилов сказал Зинаиде:
— Странный народ, привожу для ребят землю, хочу насаждения сделать, только положу — а они землю растащат. Для цветников. А сходить-то всего только верста. Нет никакого чувства общественности.
И она, хотя была согласна с ним, но высказала, что тут дело не в озорстве, а хорошо, что люди таскают землю и любят цветы, они томятся, им тесно жить в каморках, а не несут землю сами потому, что не верят, что принесут землю ту именно, которая необходима для посева, они выгоняют слово «земля», потому что мужик может видеть солнце, и ему в лицо дует ветер, а тут дуют машины, и люди не могут привыкнуть, чтобы испытывать радость от машин.
Вавилов с этим не согласен. Люди глохнут, и они любят свой труд. Мужик смотрит с презрением и ненавистью на фабричного, тот может не скопидомничать и, получив каждые две недели жалованье или аванс, идти и стать в очередь за водкой, то есть за тем, чего человеку не хватает и что она ему дает, — довольство собой, несмелому — смелость, смелому — трусость и унижение, те наслаждения и довольства, которыми человек в трезвом виде не может наслаждаться.
VIАгафья возмущалась Е. Чаевым, тот сшил себе новенькую сатинетовую рубашку и был доволен, что такой красивый, свежий и умный. Он все предвидел, он говорил, что не надо было брать деньги от Клавдии, не надо было иметь дело с пособниками, а устраивать через него, он восхищался своей предприимчивостью. Гурий покорно слушал его, он устал работать и наслаждался своей усталостью, он целый день метал на сеновал сено, он давно так не уставал, и Агафья ходила мимо него и приглядывалась к нему. Ей тоже небось хотелось поработать или ударить вилами. И. П. Лопта, побеждая свою гордость и победив ее, слушал больше себя и на каждое слово или каждое предложение Агафьи у него было свое, и оно ему казалось лучшим, но он молчал и наслаждался тем, что он такой послушный и не гордый.
