Всеволод Иванов - Кремль. У

— Кидай! — сказал Вавилов.

М. Колесников отошел от окна. Вавилов надеялся, что Зинаида отговорит мужа. М. Колесников показался с пуком веревки, шипящие кольца пронеслись и упали в воду. П. Лясных подал ему веревку на конце весла.

— Удержишь? — спросил он лениво Колесникова.

Вавилов попробовал веревку. Дамба круто упиралась в реку, высота ее была не меньше четырех сажень, бока ее блестели, — должно быть, родники действительно иссосали ее. Вавилов натянул веревку. М. Колесников ответил ему самодовольным рычанием, — Вавилов оттолкнул лодку. П. Лясных удивленно сказал:

— И в самом деле полез.

Ноги у Вавилова напряглись, он не сразу овладел ими. В начале подъема попадались кустарники, но чем выше, тем сырее и сырее становились кирпичи, и подошвы сапог начали скользить. Один раз он сорвался, и М. Колесников закачался в окне, но Вавилов уцепился за кустик травы, опять нога его упала на кирпич, — он пополз. Одной рукой держался он за веревку. Колесников тянул, — свободной рукой Вавилов щупал кирпичи. Веревка длиннела, становилась острой, зудящие искры пересыпались в ладонях. М. Колесников пыхтел в окне, и утомленное дыхание его, — тогда, когда его Вавилов улавливал, — было злорадно-приятно. Вавилон полз. Вавилов показывал последние свои силы, горло ему сводило, веревка перестала натягиваться, он не владел рукой, — но тут под ногу попали сухие кирпичи. Он завершил свой путь, он схватился за подоконник. П. Лясных протянул снизу:

— Жалуется, а дамбу дабывнул! — и уныло погреб.

Вавилов сел на подоконник: Зинаиды в комнате не оказалось. «Клоун!.. Мальчишка…» М. Колесников опустился на пол, растирая руки и повторяя:

— Чуть ты меня в окно не утянул, а тут жена от меня, развелась, — ушла!.. Чуть ты меня в окно, рыжий, не утянул, а тут жена… — Он повторил фразу несколько раз, а затем спросил: — К Гусю пойдем?

— Пойдем, — ответил Вавилов.

Клавдию он увидел у Гуся, «четырех думающих». Измаил сидел тут же с плеткой и рюмкой в руках. Измаил сказал ему: «Я так езжу на своем коне в поисках врагов, что стремена его стерлись. Я обещал коню серебряные стремена».

Измаил играл деревянными четками. С. П. Мезенцев завизжал ехидно: «Чаю заведующему налейте, чаю, а не водки!» Измаил взял круглую чашку со стола, налил кипятку и, придерживая чашку полой, протянул Вавилову. Вавилов понял, что издевательство будет длиться, если он прольет чашку или обожжется. Он сорвал с руки Измаила четки, положил их на ладонь и поставил чашку. Одна Клавдия похвалила его, да Гусь-Богатырь прогудел что-то одобрительное, выдумка. Клавдия взяла у него чашку, отпила глоток и сказала:

— Ты ведь, рыжий, ко мне не придешь, хоть и получил жалованье.

— Кто знает!

— Я знаю. А мне тебя сегодня подарили, рыжий. Агафья из Кремля мне тебя подарила. Я думала, что в бога верую, а посмотрела сейчас на тебя, и, оказывается, в тебя верую, мне легче в человека верить, Вавилов. Я тумана ищу, а вокруг меня платные места.

— Глупости ты болтаешь, Клавдия, выпей водки со мной.

— Ты и сам знаешь, рыжий, что денег от тебя не приму, плевать мне на твои деньги, ко мне со всей губернии деньги идут. Я дала Агафье такое слово, что уберу тебя. Агафья, видишь ли, одна желает просвещать Мануфактуры, ты ей не мешаешь, но ты противен ей, ты, лягушка в образе человека. Говорящая лягушка, согласен?

— Пожалуй.

— Согласился, согласился, черт! Я загадала, если согласится — дано мне тебя любить, а любить я, Вавилов, начинаю сразу, не думая, ба-ах, — и в омут! Вот чашечка-то, они над тобой хотели посмеяться, а я говорю и пью и из чашечки: я тебе отцом своим обещаюсь и клянусь, пить воду я буду только в твоем присутствии. Слышите, четверо…

Вавилов резал перочинным своим ножичком колбасу. Он посмотрел, как жадно идет по ее горлу вода, он вспомнил сегодняшнюю Ужгу, дамбу, веревку и обиду от Зинаиды. Вторая женщина сегодня обижала его! Он вспомнил то, о чем думал много в последние дни и что впервые пришло ему в голову на пристани. Он заказал себе сам: если Клавдия допьет до дна, он повесится. «Четверо думающих» вопили наперерыв:

— Мы думаем, рыжий, почему ж подрались на лугу кони?

— Мы гадаем, рыжий, почему ж возвышается девка в Кремле, а ты падаешь? И что предлагает ткачам Зинаидка, бросившая мужа?..

— Мы ждем, рыжий, когда ж Ложечников придет в твой клуб, справедливый мастер Ложечников?

— Иностранцы-инженеры едут в Мануфактуры, рыжий, мы думаем: как ты им будешь показывать и клуб, и Мануфактуры, и Кремль, как?..

Гусь колыхался, огромный, дымящийся, потный, от живота его, покрытого фрачной жилеткой, поднимался пар. Он чокался со всеми, он всех любил. На божнице его красовались штофы и графины, печь его была жарко натоплена, возле печи сидел Парфенченко, хвастаясь тем, что он работает одной десятой ума, а девять десятых спят у Гуся. Он уже был пьян, и Гусь смотрел на него нежно. Парфенченко жаловался, он жаждал увидеть, когда ж напьется Гусь, но Гусь-Богатырь никогда не напивался! Когда вкруг него все сваливались, он гордо осматривался и доставал с божницы синий штоф, носивший у него название графа Романовского. Он наливал рюмку, чокался со штофом и восклицал презрительно:

— Земля, граф!.. Народы, граф!.. Умы!..

— На столах валялась колбаса, кочаны капусты и синие скользкие грузди собственного засола и собственной крепости. Каждой осенью Гусь засаливал сорокаведерную бочку груздей и две бочки капусты. Он рубил капусту сам, кочаны окружали его, нож сверкал, живот его гудел, он не пил целую неделю, он трудился, он пробовал на язык соль, сам кипятил воду!..

Клавдия допила до дна чашку. Клавдия пустилась в пляс, плечи обнажилить, и Гусь-Богатырь, указывая на ее плечи, колыхал животом:

— Уплывут, честное слово, уплывут от нас отдельно плечики, в Москву, и останемся мы без милости!..

В сенях темно. Вавилов зажег спичку. На бочке с капустой он увидел обрывок веревки. Он ухмыльнулся, схватил и понес его в кармане, вместе с перочинным ножичком и записной книжкой. Он поравнялся с клубом, хотел было снять шапку, попрощаться, — безрассудно он направился к так называемым Императорским прудам и к тому пруду, который он отметил цифрой четыре, у которого стояла расщепленная береза, похожая на вилку. До ближайшего сука он легко дотянулся рукой, ему показалось низко, он влез на березу. Он скинул фуражку; холодный ветер освежил его, и он подумал.: что в конце концов он делает самое разумное, так как нельзя существовать на людскую жалость, а его служба в клубе не больше, как проявление рабочими жалости к нему. Двенадцать суков он насчитал под собой, на тринадцатом вешаться глупо и манерно, он спустился: если уже вешаться по цифрам, то вешаться на одиннадцатом! «Как мало в жизни величественного, — подумал он. — Пришел ты вешаться, а считаешь сучья, и в сущности получилось так, что ты всю жизнь только и думал об этом, а жил для того, чтобы выбрать одиннадцатый сук!..» Он прикреплял веревку. Гусь-Богатырь заботился о своих клиентах, он даже им веревки крепкие приготовлял, чтобы хорошее воспоминание о нем имелось при человеке до конца. Но откуда Гусю денег на веревки столько набрать, сколько людей отчаялось?.. Вавилов поднял петлю, наклонил голову, и записная книжка чуть не выскользнула из кармана, он поймал ее и рассмеялся: вешаться хочешь, а жалко, что из кармана падает книжка. И он подумал, что будет лучше, если он напишет людям письмишко. Он черкнет, что повесился по семейным обстоятельствам, а не по общественным. Зачем ему плевать на общество и уходить, как волку; люди в конце концов стараются сделать друг другу лучше, они совершают много ошибок, но и не ошибаться им нельзя, им даже полезно и следует ошибаться!

Он достал книжку, карандаш оказался сломанным, он обрадовался тому, что с ним был ножичек. Он чинил карандаш, коричневые стружки бойко относились ветром; пруды светлели под ним; у лужайки, где вползла на него змея, он разглядел муравьиную кучу, муравьи домовничали бойко; пень подле кучи был ими весь источен весьма замысловатыми узорами; он поднял голову выше, увидел Мануфактуры, туман над Ужгой, и на Ужге, как чудесный цветок, чудился миру Кремль! Кремль доставал острыми тенями соборов и башен Ямской луг и тянулся к Мануфактурам! Карандаш был давно очинен, и ножичек строгал сук. Ножичек скользил по бересте, обнажалась жирная зелень подкорья, и, наконец, показалась; мокрая и белая древесина. Смола не мешает ему, кора соскальзывает легко, ножичек носится и добывает древесину! Довольно он остолопил, минерализировать себя надо, черт возьми!.. Весело Кремлю, пока Мануфактура спят!.. Он осмотрелся, стоит ободранный одиннадцатый снизу сук, и на нем крепкая и свежая веревка. Смешно, действительно смешно. Он спрыгнул, еще раз посмотрел на веревку.

Смешно!

Он направился к Ужге, выкупался и пришел к клубу. Он позвонил сторожу. Но едва раздался звонок и едва он услышал шаги сторожа, он сразу забыл, зачем он пришел, а пришел он осмотреть подвал, — ему представилось, как сторож ругается, что будят его ни свет ни заря, и Вавилов спрятался за будку мороженщика. Сторож открыл дверь, ругался, зевая, а затем подумал вслух: «Досада, а если приснилось?» И тогда лишь Вавилов смог пересилить себя и со стыдом выйти из-за будки и попросить с дергающимся сердцем ключи.