Дмитрий Холендро - Городской дождь (рассказы)

— Пока.

— Спасибо, — ответил я и остался один в зале, соображая, куда мне дальше — в штаб путины или сразу на причал, к сейнерам.

Рыхлый туман ещё жался к земле. Предутренний ветер колыхал его, стаскивал, сволакивал, и была надежда, что к утру здесь, на Узком, откроются земля и море.

Я шёл вдоль ограды аэродрома, вытирая ладонью щёки от тумана. На углу я остановился, точно споткнувшись. Туман оголил железные прутья ограды и выступ бетонной основы под ними. На этом выступе, сутулясь, сидел Сергей. Он меня не заметил или не хотел замечать. Может быть, надо было уйти, но я всё стоял.

— Что случилось? — спросил я.

Он по обыкновению ответил не сразу:

— Ничего…

Он сидел, а я всё стоял как столб. Сергей посмотрел на меня и шмыгнул носом, скособочив всё своё лицо. Смешно он сделал это.

— Сейчас я тебе, Витя, дам интересный материал для газеты… Ты летел на путину, на сейнеры старался успеть… Молодец! Баржи могут выйти в море и принимать там рыбу прямо из невода… А не наладится, распеки их, так!.. А я прилетел из-за женщины…

Он отвёл от меня глаза, в которых что-то блеснуло, как мне померещилось, а может, отразился свет фонаря…

— Всегда ждала и встречала меня. Вот здесь…

Он приподнял голову, посмотрел на один фонарь, на другой, в туман. Я хотел спросить: а сегодня что же? Сегодня не пришла почему-то? Оттого и застрадал? Я приготовил какую-то шутку в надежде скрасить ему настроение, но удержался. Сам не знаю, что меня удержало. Словно угадав мой вопрос, он быстро взглянул на меня, скользнул по мне узенькими глазами и опять отвёл их к туману.

— Она умерла. Прошлой осенью… Воспаление лёгких… Обыкновенная вещь…

Он сказал это с долгими передышками, по два слова, и теперь смотрел на меня, ждал чего-то, а я не знал, что и сказать в ответ. Ничего не дождавшись, он прибавил:

— А прошлой весной был такой же туман… Такой же точно! Здесь всегда туманы весной… Я летел… — Он осёкся, ему вдруг не под силу стало вспоминать.

Я сказал:

— Сергей! Но теперь-то вы знали, что её нет!

Он отвернулся.

— Фельетон! — сказал он, ухмыляясь, и похлопал себя по карманам. — Курить есть?

— Бросил… Бессонница…

Он качнул головой — сожалеюще: не повезло, дескать; или понимающе — раз бессонница, конечно…

А я вдруг почувствовал себя мужчиной — бессонница всё же! — и захотел подсесть к нему, но он сказал:

— Нет, Витя… Ты иди, пожалуйста… Я одни…

Финские санки

Округа замерла от морозов. Небо во всю свою глубину сквозило морозной синевой. Единственное облако на нём остановилось, не рискуя двигаться по его ломкой поверхности. Солнце до заката оставалось красным, напрасно стараясь разблистаться и только напуская вокруг себя холодный пар, от чего небесная синь слегка затуманивалась. Рослые берёзы боялись вздрогнуть, чтобы не просыпаться снегом. Хмурились ели, прикрытые снегом, но стоило птице взлететь с веток, как все они, лапчатые, большие, становились голыми, снег ссыпался с них до пылинки и, невесомый, тающим дымом надолго застывал в воздухе.

Весь этот хрупкий мир был, как картина, врезан в раму большого балкона, под бетонным козырьком которого она устраивалась посидеть в кресле, этакой плетёной раковине.

Была она кругленькой бабушкой и всё про себя знала: толстая, без фигуры, вся, можно сказать, из комков, не очень подвижная, глаза — мелкими точками, нос — картошкой. В далёкие, господи, какие далёкие годы, глаза лукаво поигрывали, крепкие щёки вмиг наливались румянцем, как спелые яблоки. Действительно, недаром так говорят в народе, у неё как раз и были щёки яблоками. Мало ли, чего было!

Время изрезало лицо морщинами, как кору видавшего виды дерева. Вдоль и поперёк легли грубые складки, ничем их не сотрёшь. И она уже к этому привыкла, словно всегда такой была: щёки обвисли, ноги не слушались.

Кресло было удобным: и сесть и встать можно было без посторонней помощи. Одного она пугалась втихомолку: не выдержит её кресло, сломается. Но ничего…

Балкон был общий. На него выходили двери из вестибюля второго этажа, застланного красивым ковром. Здесь, в вестибюле, по вечерам вокруг двух столов по-хозяйски усаживались преферансисты, а днём, забыв из-за морозов о лыжах, обыкновенные смертные резались в «дурака», сыпали анекдотами, смеялись…

Она тихонько сидела в своей раковине, как улитка, и поднималась, когда, забираясь под шубу, холод доставал до плеч… Тогда она протискивалась в дверную щель под недовольными взглядами картёжников, поворачивающих к ней, как по команде, головы и затихавших…

Вот так и просидела бы весь свой санаторный срок, слушая терпеливое мяуканье кошек у дверей — главврач запретил сердобольным отдыхающим пускать их в корпус.

— Кхм, кхм!

Ей сначала показалось, что это донеслось из-за балконной двери. Деликатное покашливанье, однако, повторилось, она оглянулась и увидела закутанного в тулуп старичка. Поднятый воротник тулупа скрывал его голову в кроличьей шапке неопределённого цвета. Старичок утопал в своём тулупе, а вместе с ним — в такой же плетёной раковине, как и под ней, вмёрзшей в снег на балконе у самых дверей. Когда он уселся там, она и не заметила. Дремала, что ли?

— Мне велел тут сидеть врач, — сказал он хриплым голосом, — дышать. А вам?

— А я сама.

Он помолчал, опять покашливая негромко, потом спросил:

— Вы издалека?

Она ответила.

— Я поближе, — сказал он. — А кем вы работали?

Кем она работала? Кем только не работала после войны, когда осталась одна с двумя малыми дочками на руках! Была расклейщицей афиш, бегала по городу ни свет ни заря с пёстрым рулоном и ведром, облитым со всех сторон натёками клейстера, была билетёром во Дворце культуры химкомбината, выталкивала на улицу великорослых молодцов, пристававших к девушкам, а иногда и пускала мальчишек или девчонок — безбилетников на концерты или кинокартины, за что её и уволили в конце концов. Перепробовала ещё не одно такое дело, чтобы можно было раза два на день забегать домой, кормить девочек, успокаивать, если ссорились и ревели обе, убирать за ними, да мало ли!

В детский сад устроить было нелегко, да и не очень она хотела. У соседки в детском саду заболел мальчишка, кашлял за стенкой, как топором рубил, ночами слышалось, как мать кляла воспитательницу, забывшую надеть мальчику на прогулку кофточку под пальтишко, а оно — лёгонькое, еле выходили беднягу, две недели соседка не смыкала глаз, перестала ходить на комбинат, так у неё муж был, а одной каково эти две недели дались бы? То-то.

Уже когда обе дочки учились в старших классах, она почувствовала усталость от ежедневной беготни туда-сюда и вспомнила о своей специальности. Ведь когда-то готовилась стать фармацевтом…

Трудовая книжка смутила заведующую аптекой. Опыта, конечно, не было. Ей предложили поступить уборщицей, и она пошла.

Аптека — не просто магазин, это медицинское учреждение, она поддерживала в нём особую чистоту и, провожая её на пенсию, заведующая поставила всем в пример её любовь к своей профессии.

Обо всём сразу вспомнила, но старичку коротко ответила:

— В аптеке.

— А я работал бухгалтером на мебельной фабрике, — сказал он. — Тридцать пять лет подряд отдал как одну копеечку!

Она подумала, как странно звучит про живых людей это слово: работали. Работали, работали и больше не будут. Значит, всё, отработали своё. Уступили место молодым. Остались воспоминания. Видно, и старичок вспоминал. Примется сейчас расспрашивать ещё о чем-нибудь, изредка покашливая. Но он молчал. Сидел и дышал, прикрываясь мягкой варежкой. Варежки у него были большущие и, как у ребёнка, болтались на шнурке, торчащем из рукавов тулупа.

В тот день он больше ничего не спросил.

Она ушла первой, а он остался. Когда уходила, только убрал с дороги свою трость, прислонённую к креслу. Это была даже не трость, а палка с набалдашником из корневища вместо ручки, вся отполированная за долгие гады и на вид тяжёлая, как палица.

Назавтра, протиснувшись на балкон, она увидела, что он уже сидит в своей раковине. Он смотрел на неё и улыбался, блестя металлическими зубами и стёклами очков, заиндевевших по краям. Она подумала: специально надел, чтобы получше рассмотреть её. И ещё подумала: потеха! И тоже улыбнулась.

— У меня близорукость, — сказал он, словно оправдываясь за очки.

— Да здесь и смотреть-то не на что, — ответила она, запахивая полы шубы и словно бы впервые заметив про себя, что шубейка у неё не новая, хоть ещё и грела.

Старичок между тем заспорил, что здесь прекрасная природа, и с балкона многое видно.

— Я, например, смотрю на птах.

— Каких?

Он показал, как на круглой плите теплопровода уселись озябшие воробьи. Они поджимали лапки, припадали грудками к плите и сидели без движения, отогревались.