Семен Пахарев - Николай Иванович Кочин
Он пошел к своему другу Василию Филиппычу. О чем они там разговаривали — никто не знает. А наутро нашли Евстафия Евтихиевича мертвым. Его хоронили в очень серый и неприглядный день. Улица была пуста. Чуть накрапывал дождь. Мокрые воробьи, нахохлившись, сидели на изгородях и на крышах домов. За гробом уныло брели сокрушенные друзья Евстафия Евтихиевича, несколько учителей и учеников да старушки — профессиональные участницы всех поминок. На жалком полуразрушенном кладбище с упавшей оградой, поваленными крестами, покалеченными кустами сирени, дикой жимолости и бузины (тут по ночам шатались пары и предавались тайным утехам) была вырыта глинистая могила. Люди остановились, столпились и не знали, что делать. Попа не было, а нового ритуала похорон тогда еще не создалось. Получилось замешательство. Тогда кладбищенский могильщик, которому надоело ждать, и он, уморившись и продрогши, торопился пропить выручку за рытье могилы, громко выругался:
— Суслики! В гроб… бога, мать… До каких пор мы будем ваньку валять. Пахомыч, подавай крышку… Нуте-ка вы…
Гроб быстро закопали. Только побирушка перекрестилась, всплакнула и сказала:
— Вот был человек и нет человека. Вчуже и то страшно. Так как же нам без бога-то?! Проводили на тот свет неотпетого, неотмоленного. И некому прийти на могилку и поплакать.
Медленно и молча все врозь разошлись с кладбища.
Квартиранты разбрелись кто куда. Домик Евстафия Евтихиевича соседи разобрали на дрова, и вскоре на этом месте осталась только куча хлама, в котором рылись курицы.
14
Только вникнув в живое дело, Пахарев понял, что не все, чему он обучался в институте, тут оказалось пригодным. Он штудировал зарубежных знаменитых историков (Моммсена, Нича, Фарреро) и русских — от Карамзина до Покровского, а в программах средних школ истории даже не было, и ученики считали ее устаревшим барахлом. Он изучал литературу на ее мировых образцах от Гомера до Льва Толстого, а место этих корифеев в школе занял Безыменский и Жаров, о которых он имел самое смутное представление. Он прослушал курс лекций об умных системах воспитания от Песталоцци до Ушинского, а тут нужно было прививать привычку не сморкаться на пол и вытирать обувь. Он научился преподавать в образцовой «опытно-показательной» школе, а здесь оказалась распущенная ватага. Положение его было сходно с ситуацией человека, который обучился ездить на фешенебельном автомобиле по отличным дорогам, а его заставили ехать на разбитой телеге по проселочным ухабам. Словом, на ходу надлежало перестраиваться. И он бросился в омут жизни с головой, не рассуждая, выдюжит ли, а повинуясь исключительно долгу. Правда, выходило «в помощь учителю» огромное количество брошюр, книг, журналов. Но советы эти давались людьми столичными, кабинетными, людьми со стороны. Поэтому все их теории казались скороспелыми выдумками. Брошюры и журналы валялись по углам неразрезанными, только администрация заглядывала в них иногда, чтобы «не отстать в установках». А на самом деле всяк, учил, как он находил в данных условиях подходящим и возможным. Не то выпадало на долю самой школьной администрации: вертись не вертись, а надо было «внедрять и осваивать» эти новые методы и приемы передового воспитания, о которых возвещалось в брошюрах и а разъяснениях губоно.
В городе было три средние школы: имени Ленина, имени Маркса, имени Луначарского. Школой имени Ленина заведовала Мастакова, старая дева, высокая и неуклюжая, с неиссякаемой энергией и громовым голосом. Раньше она была начальницей женской гимназии и в новой школе изо всех сил «старалась» не казаться «отсталой». У ней был собачий нюх на все новшества, она их вводила с молниеносной быстротой. Будучи умной и понимающей, что многие новшества, предписываемые уоно, до того нелепы и кратковременны, что и само уоно в скором времени от него отмежуется и «заклеймит позором», она только делала вид, что старается. Школа ее считалась у начальства «передовой». Она развила лихорадочную погоню за выхватыванием первенства, и поэтому ученики ее школы прославились на всю область «сознательностью» и «активностью».
Мастакова ревностно оберегала репутацию своей школы и очень опасалась, что случайные неожиданности могут обесценить ее потуги. С приездом Пахарева тревоги ее еще больше усилились. Но когда она убедилась, что тот печется не о показной стороне дела, а о подлинной (а это она считала безумием в текущих условиях), с саморекламными речами не выступает, у начальства не заискивает, то успокоилась. «Простофиля», — решила она про себя.
Школа Мастаковой находилась в центре города, в отличнейшем помещении. В эту школу отдавали девочек интеллигентских семей. Педагогический совет тут отличался благонравием: Мастакова на порог школы не допустила бы учительницу с подмоченной репутацией.
В целях справедливости следует заметить, что Мастакова была взыскательна и неутомима, предана школе до фанатизма, как это бывает со старыми девами, у которых пропала надежда на личное счастье и все упования и смысл жизни сконцентрировались вокруг своего дела. Она поступалась не только всем личным своим покоем и благополучием ради детей, но того же требовала и от всех своих подчиненных. Уж этих она не щадила вовсе, если они сопротивлялись ей. Она была строга до грубости и пребывала в убеждении, что женщины в роли учителей выносливее, безропотнее, исполнительнее, послушнее, во всех отношениях надежнее и талантливее, чем тугодумы-мужчины, которых она открыто презирала, не являясь исключением из той категории старых дев, которые всю жизнь мечтают о замужестве, но при своем уме и положении не отличаются ни привлекательностью, ни женственностью, ни обаянием и поэтому всю свою энергию вкладывают в труд, в котором почти всегда находят себя и свое счастье. Она умело и изворотливо выжила всех мужчин из своей школы. Даже физкультуру отдала в руки одной девушки, разыскав ее в областном городе. Ученики в ее школе весь день были под надзором. Их встречала утром у дверей здания дежурная учительница, осматривала обувь, чтобы не носили в кабинет грязи, предотвращала раздоры и опоздания. Раздевался ученик и присутствии другой дежурной, а ходя по коридору, находился под присмотром третьей дежурной. Везде глаз, глаз и глаз. Дежурные останавливали, внушали, убеждали, грозили, если надо было — вели к самой Мастаковой. Бумажку нельзя было бросить на пол, чихнуть, громко сказать, допустить вольность, обычную в других школах. Чистота была безукоризненная. Натертый пол блестел как зеркало, всегда был влажен, а по утрам — ни пылиночки, на паутиночки. Чистые окна радовали глаз прохожих, и не было ни одного случая воровства в школе или хулиганства. Здесь был культ порядка, приличия, перенесенного Мастаковой из
