Пространство и время - Георгий Викторович Баженов
— Сейчас к нам придет, — прошептала восхищенно Евдокимова. — Ох и Ефим Петрович, шутник… Но врач — лучше не найти. Первый специалист, это все бабы говорят…
И врач Ефим Петрович в самом деле вскоре подошел к ним, присел рядом с Евдокимовой.
— А тебя, подружка, будем выписывать, — как бы между прочим сказал он, осматривая Иру.
— Как выписывать? — протянула Евдокимова.
— По тебе твой Владик соскучился. Ты ж к нему чуть в окно не прыгаешь…
— Ой, я больше не буду. Извините, Ефим Петрович!
— Вот же неймется девкам! — усмехнулся врач сразу для всех в палате. — Только их мужики сюда загнали, они — опять к ним…
В палате негромко, но весело прыснули.
Шутя и подтрунивая над Евдокимовой, Ефим Петрович между тем быстро осматривал ее, и по тону его голоса, по плавным и спокойным движениям его рук, по мягкой снисходительной улыбке было видно, что он доволен состоянием Евдокимовой.
Томка потихоньку наблюдала за врачом, и внутри у нее все сжималось от страха, от чувства непонятной обреченности, которая навалилась на нее неведомо откуда, — она будто забыла обо всем, что случилось с ней, ей просто страшно было, что она лежит сейчас в больнице. И когда Ефим Петрович пересел от Евдокимовой к ней на кровать, Томка испытала острое чувство враждебности к нему и одновременно — покорности: мол, что хотите, то и делайте, а я все равно всех вас ненавижу…
— Ну, что смотришь сычом? — спокойно спросил Ефим Петрович. — Не нравлюсь? — И подмигнул Евдокимовой на соседней кровати. — Я уже староват для вас, — продолжал он говорить будто Евдокимовой, хотя давно уже сидел на кровати Томки. — Приди-ка я к вам с мимозами — «Иди за розами!» — скажете…
В палате снова прыснули, одна только Томка молчала.
— Или тебе не дарили цветов?
— Не дарили, — с вызовом ответила Томка.
— В следующий раз мой тебе совет: подожди, когда цветы дарить начнут, а потом приезжай ко мне. Цветы украшают нашу жизнь.
Томка не могла понять, то ли он издевается, то ли говорит всерьез, но на всякий случай сказала:
— Другого раза не будет.
— Вот это уже разговор. Авэ, Цезарь, моритури тэ салютант!
— Ой, что это? — улыбнулась Евдокимова. — Как красиво вы сказали, Ефим Петрович!
— Это клятва гладиаторов, — поднял назидательно палец Ефим Петрович. — Она помогает мне понять женщин, которые без памяти влюбляются в мужчин.
— Да, но как она переводится-то? — приподнявшись на локте, спросила Евдокимова, и умный человек Ефим Петрович, глядя в ее блестящие черные глаза, в которых полыхало ничем не прикрытое любопытство, подумал: вот эта нерастраченность детского наивного любопытства к жизни и делает из девчонок женщин. А вслух сказал:
— А переводится это так, товарищ Евдокимова: «Цезарь, идущие на смерть приветствуют тебя!»
— Как? — переспросила Евдокимова, мгновенно просветлев лицом, — видно, не сразу запомнила слова.
— «Цезарь, идущие на смерть приветствуют тебя!» — повторил Ефим Петрович.
— Ой, красиво ка-ак!.. И страшно, да? — медленно проговорила Евдокимова. — Вы не обманываете? Не шутите? — В глазах ее, обращенных к Ефиму Петровичу, будто застыл испуг и одновременно — глубоко-далекое очарование-раздумье.
«Так оно и бывает, — подумал Ефим Петрович. — Бери ее под руку, наговори ей красивых непонятных слов — а потом они попадают ко мне. И это и есть жизнь».
— Зачем же мне обманывать? Может, в произношении я перевираю, — сказал Ефим Петрович, — но за смысл ручаюсь. В институте по латыни у меня была «вечная пятерка».
— А вы Вергилия на латинском можете читать? — Евдокимова смотрела на Ефима Петровича чуть ли не влюбленными глазами.
— На латыни я могу только рецепты выписывать. А будешь, Евдокимова, по подоконникам летать, пропишу микстуры.
— Ну, нашли о чем вспоминать… — сразу загрустила Евдокимова и, вздохнув, откинулась на подушку. Больше уже она ни о чем не говорила с врачом, лежала как будто грустная и безучастная ко всему, а потом вдруг начала улыбаться своим мыслям, и лицо ее светилось улыбчивым, безмятежным счастьем.
— Ну, так что делать будем? — грубовато спросил Ефим Петрович Томку. — Надо рожать. Рожать будем, а? — как бы не спрашивая, а утверждая свою мысль, закончил он.
— Что? — испугалась Томка, вернее — она просто не поняла ничего и потому сильно испугалась.
— Ладно, поговорим с тобой всерьез. Умеешь серьезно разговаривать?
Томка кивнула, потому что ответить не смогла, в горле что-то запершило, забилось, будто там что-то сорвалось, покатилось и застряло посередке.
— Я понимаю, девчонка ты совсем молодая. Рожать не хочется. А рожать надо. — Ефим Петрович внимательно посмотрел на Томку. — Аборт сделаем — потом, может, и родить не сможешь. Поняла?
Томка кивнула, а сама не знала, куда глаза девать, — только вот сейчас, сегодня она до конца прочувствовала, каким может быть женский стыд: это тебе не безликая лекция в медучилище, где говорят обо всем и обо всех сразу и ни о ком в отдельности; тут говорили о тебе самой, о твоих особенностях и будто заглядывали за ту черту, за которую никому не позволялось раньше заглядывать.
— Он кто у тебя? Тоже студент? — продолжал Ефим Петрович.
Томка кивнула: студент.
— Муж? Или еще только собирается? — как бы между прочим спросил Ефим Петрович.
Томка молчала, не могла ничего ответить.
— Понятно, — сказал Ефим Петрович. — Думала, так обойдется. Пронесет, да? Все вы так думаете…
— Я не думала, — прошептала Томка, и казалось, не на глазах у нее появились, а будто в голосе прозвучали слезинки.
— Родишь — воспитывать надо будет.
— Я не хочу «родишь», — прошептала совсем как-то нелепо Томка.
— Ну, это глупости, — сказал Ефим Петрович. — Вон сколько лежат — видишь? И все на сохранении, о ребенке мечтают. И тебе рожать надо, а то потом локти кусать будешь. Да поздно будет, поняла?
Томка кивнула, но в кивке ее не было ни согласия, ни отрицания, а просто слышу, мол, да не понимаю ничего.
— Короче, держись за Паничкина, с Паничкиным не пропадешь! — весело сказал Ефим Петрович. — Смотрела фильм про Паничкина?
— Нет, — замотала головой Томка.
— Ну вот, ничего они не смотрели… Поколеньице пошло! В общем, Паничкин — это моя фамилия. Захочешь меня повидать — «Позовите Паничкина!» — и я тут как тут… Поняла?
Томка снова кивнула.
Доктор ушел, а она осталась словно одна, хотя в палате еще было пять человек, он ушел, и у нее появилось ощущение — она и сама не знала, как оно появилось, — что он каким-то образом стал ей необходим, будто он или понял, или узнал в ней что-то такое, что теперь связывало ее с ним, — а что именно-то? Невозможно
