Пространство и время - Георгий Викторович Баженов
— Да это я знаю. Именно так. Правильно, — согласилась Мария Павловна и взглянула на мужа: что ои скажет?
— Голова у меня что-то подустала. Думать уже не могу, — признался Томкин отец, и сухая его, слабая грудь начала вновь сотрясаться от приступа кашля. — Но уж делать, видимо, нечего. Назвался груздем, полезай в кузов. Попробуем, как столковались. Посмотрим, что выйдет.
— А выйдет хорошо. Отлично выйдет, — приободрил всех Иван Илларионович. — Вы посчитайте, если даже по червонцу каждый подарит, уже тысяча наберется. Да разве у кого хватит наглости по червонцу дарить? Уж не меньше двух каждый отвалит. А то и больше. Вот и прикиньте, сколько денег будет у наших молодых, когда они в город отправятся, а? А город — это вам не Озерки, там деньги нужней, они там дешевле. Их там только припасай.
— Деньги, конечно, нужны им будут. Чего уж там, — согласился Иван Алексеевич, хотя и пряча глаза.
— На том и порешим! — торжественно подвел итог семейному совету Ипатьев. — Все пункты обсуждены, теперь за дело. Какого числа наметим свадьбу? Скажем, первого июля — подойдет? Прекрасный день…
Порешили всем советом: свадьба — первого июля.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Однажды в марте Томке стало плохо, и ее на «Скорой» почти без памяти увезли в больницу.
Очнулась она в палате от шума голосов. Открыла глаза. Кто-то стоял сзади нее за кроватью, у окна, и громко кричал: «Ой, мимозы, просто прелесть! Спасибо, Владечка! Как там дома? А Люська? Чего? — И вдруг громкий заразительный смех. — Ну, надо же! Ты смотри, скажи ей, чтоб не приставала… ишь какая: сестру спровадила, а сама там…»
Томка повернула голову — напротив стояла кровать, поверх которой комом валялись одеяло и простыня.
— Евдокимова! А ну сейчас же закройте окно! — В палату почти неслышно вошла сестра, и голос ее звучал искренне сердито. — О себе не думаете, так о других подумайте! Простудите всех, а кому потом отвечать?
Провинившаяся, захлопнув окно, быстро юркнула в постель, даже не попрощавшись со своим Владиком.
— Евдокимова — это я, — зашептала она Томке, как только сестра перестала ворчать. — Ты счастливая?
— Чего? — не поняла Томка, она еще никак не могла прийти в себя, не привыкла к мысли, что она в больнице.
— Ты что, не счастливая? — удивилась Томкина соседка.
— Как не счастливая? — Томка не знала, как отвечать на этот прямой простодушный вопрос. Как бы даже не понимала вопроса: о чем это, мол, разговор-то?
— Ну, ты даешь… — удивленно протянула Евдокимова с таким выражением лица, будто она бежала-бежала и вдруг споткнулась обо что-то и понять не может, обо что. — А я счастливая… — протянула она и даже на секунду закрыла глаза, вздохнула: — Вот верь не верь, а счастливая! — Она лежала и улыбалась мыслям, и следы этих мыслей, как тени, блуждали на ее лице. — Слушай, а как тебя зовут? Давай хоть познакомимся, что ли. Меня Ириной зовут. Ира, — просто и с улыбкой поправилась она.
— Тамара, — сказала Томка.
— У меня подружка в школе была, тоже Тамарой звали. Такая хорошая девчонка! Представляешь, вышла замуж за моряка, он Одесское мореходное окончил, стал плавать, потом капитаном назначили на танкер, и вот надо же, в Босфоре, кажется, так это называется, танкер загорелся, все ушли, а Вовка остался. Капитан… понимаешь? Теперь у Тамарки маленький Вовка растет, а мужа нет. Жуткая история…
— Почему же он не ушел? — спросила Томка.
— А его бы тогда уважать перестали. Мне так Тамарка объясняла…
Томка задумалась, странная какая-то жизнь, но почувствовала уважение к незнакомому Вовке, а к его Тамарке — даже зависть. Хотя чему тут было завидовать? При таких-то обстоятельствах?
— Сколько у тебя уже? — кивнула Ира на Томкино одеяло.
— Чего?
— Месяцев сколько уже?
— А что у меня? У меня ничего, — сказала Томка, и Ира, встретившись с ней взглядом, посмотрела на нее как на умалишенную.
— Ты не хочешь рожать? — наконец догадливо спросила Ира.
— Как я тут оказалась? Ты не видела?
— Да как… тебя же привезли.
— Вроде помню что-то… Что со мной случилось?
— У тебя чуть выкидыш не получился. Еле спасли.
— Кого?
— Ребенка.
— Ребенка? — удивилась Томка.
Она давно уже все знала, но не хотела ни знать, ни понимать ничего, сжалась в последние месяцы будто в комок, ошалела от горя и не могла ни думать, ни делать ничего, словно ей парализовало душу, а признаться кому-нибудь — не хватало сил, духу, да и как признаешься, кому? «Веселушке» Светке? Верке-черной? А что они сами понимают в этом? Да к тому же, может, Томка сама все выдумала-напридумывала, а на самом деле ничего и не было?
В палате их лежало шесть человек, все молодые, но Томка, наверное, была по возрасту среди них девчонка девчонкой, хотя на вид ей было явно за двадцать, что-нибудь так двадцать два. И если б хоть кто-нибудь из них знал, какая она еще совсем глупая, как она еще совершенно ничего не понимает в женских делах, какая у нее неразбериха и каша в уме и на душе, как тяжко ей было нести ношу, которая возникла непонятно откуда и зачем, и не у кого было спросить, разобраться, понять, все девчонки-сверстницы ведут себя так (и она тоже), будто давным-давно все знают и понимают, и на все на свете им начхать с высоты дедушкиной печки, а в действительности вокруг сплошной туман, и все, что узнавала, ты узнавала как бы подслушивая, как бы где-то кто-то о чем-то нечаянно обмолвился, и ты подумала: а-а, вон, оказывается, как, а я и не знала. Конечно, на втором или на третьем курсе все эти знания пришли из книг, но книга — ей веры нет, не то что она врет, нет, а разве она разберется в тебе, подскажет что-нибудь, выслушает тебя? И главное — разве она поддержит тебя?
Задумавшись, Томка не сразу и поняла, почему в палате стало так тихо, — это, оказывается, приступил к обходу лечащий врач. Томка с удивлением и со стыдом даже, исподтишка следила за врачом: это был мужчина, который переходил от кровати к кровати, смело обнажал женское тело, щупал животы, груди, улыбался, шутил, и главное — женщины смотрели на него как на благодетеля, как на спасителя, а шутил он
