Липовый чай - Алла Федоровна Бархоленко
— Не любишь читать?
— Люблю, не люблю… Люблю-то ведь я тоже зачем-то, а не для пустого места? Если я бабу люблю, так у меня дети будут, то есть из жизни я не пропаду, потому что пропадать мне нипочем неохота. Если я сто книг про рыб прочитал, так и это нужно мне не просто так. Я не глухой мешок, в который что ни попадет, то сгинет. Во мне преобразование всему происходит, а потом это преобразование опять в жизни участвует, и тоже для какого-нибудь человека будет как топливо для топки, чтобы в иную работу выйти… Твой муж чем занимается?
— Инженер.
— На заводе?
— В НИИ.
— Где?
— В научно-исследовательском институте.
— А ты говоришь! Ученый человек, исследует что-то!
— Ничего он не исследует… Бумажки подписывает.
— Какие бумажки?
— Ненужные.
— Разлюбила мужика, ага? — неожиданно спросил Петя.
— Может, и разлюбила, — согласилась Лика. — Да только сам ты говорил, что причина всему должна быть. Так и тому, что разлюбила, причина, надо полагать, сыщется.
— Это вроде как верно… — протянул Петя и прицепился к ней прищуренным взглядом: — Другого повстречала? Лучше? Новее? Комар и тот не дурак новенького отведать!
— Да нет, Петя, — ответила она, не обращая внимания на его выпад, — никого не повстречала, и сколько живу с мужем, никого у меня другого не было…
Петя засмущался вдруг, красное его лицо стало еще краснее. Он завозился с костром, взвилось искристое пламя, осветило жарким оранжевым светом его голову, легкие волосы метнулись огнем, будто вспыхнули, наклоненное лицо прикрылось тенью. На миг показалось, что Петя исчез, что Лика опять одна, и от этого что-то тоскливое стало сворачиваться в желудке.
Но через минуту Петя поднял на нее глаза, посмотрел, не отклоняясь от дыма, чтобы и его видели и ему лучше видеть.
— Ты, Викторовна, не того… Сморозил я малость. Легко нынче жен-мужей кидают, не признаю я этого. У меня племянница с мужем из-за комода разошлась. Он говорит — выбросим комод, а она — ни за что! Я к нему как мужик к мужику — на какого тебе рожна с тем комодом? А он: а почему она со мной не считается, если я ей муж? Я ему: да разве же комодами человеку с человеком считаться надо? Толковал, толковал — пустой номер, разъехались.
— Может, и лучше, что разъехались, если без любви…
— А не по одной любви люди живут, а и по уважению, и по уступчивости, и по доброте — мало ли у человека хорошего. Любовь — это тебе праздник, а праздник как ни протягивай — на каждый будень не достанет…
В его речи не было зряшных слов, не было скрытых подтекстов, о которых догадываешься на следующий день, он не увертывался и не прикрывался, в его устах слова значили то, что значили. Это успокаивало, расслабляло, тоскливый комок размяк, захотелось рассказать этому человеку о своей жизни, о том, с чего началось и к чему пришло, захотелось задать ему какой-то очень важный вопрос или чтобы он задал этот важный, самый главный вопрос, чтобы понять, о чем нужно думать, чем мерить и что судить. И она, глядя в неуловимо текучее пламя, то вдруг опадающее, то мгновенно вспыхивающее в пустотах меж обуглившихся сучьев, загипнотизированная этим оранжевым движением, услышала свой неуверенный, спотыкающийся голос:
— Мы студентами поженились, молодые совсем… Теперь не разобрать, что тогда на самом деле было, что придумали друг о друге…
Петя еще подбросил сучьев в костер, устроился поудобнее, смотрел на Лику с внимательным ожиданием, понимая, что ей нужно рассказать о себе, и молчаливо предлагая рассказывать.
А она смотрела в себя, в свое прошлое, в свое теперешнее, говорила медленно, будто ощупывая слова, будто сомневаясь, те ли они, да и так ли все было, как видится сейчас.
— Все вроде славно, хорошо… Да не вроде, а тогда и на самом деле славно и хорошо… Институты кончили, он в аспирантуре остался, у меня двое ребятишек… Суматошное время! Суматошное, перегруженное донельзя, остановиться бы на день да подумать: так ли все, того ли хочу, туда ли у нас идет? Да где этот день взять, чтобы подумать? У мужа диссертация, у меня работа, а кроме работы то доклад, то насморк, то конференция… А в общем-то нормально шло, как и у других. Даже лучше. Дети почти не болели, я их с пеленок в холодной воде купала, а потом по снегу босиком пускала — соседки раз чуть не прибили меня за это…
— Соседки могут, — усмехнулся Петя.
— Потом муж диссертацию защитил, зарплата большая, квартиру получили, вещи хорошие. Все, как у наших знакомых. Даже лучше. Ни выпивки у нас, ни скандалов. Образцово-показательные, в общем. А годы идут, идут, дети вот-вот школу закончат, уж и подумать нашлось бы время… Да я, может, и пыталась подумать, да проверить нашу такую хорошую жизнь было нечем. Конечно, муж никакой не ученый, но и ту работу, которую он делает, тоже, вероятно, кто-то должен делать. Правда, когда я смотрела, как он недовольно поднимается по утрам на работу, а вечером с раздражением отмахивается от моих вопросов о том, что нового у них в отделе, мне иногда казалось, что ему скучно жить. Но пока с нами были дети, я думала об этом только иногда. А потом мы остались вдвоем…
— Ага, прикрыться нечем, понимаю, — кивнул Петя.
— И я уже не могла отвязаться от этой мысли… От мысли, что молодой, здоровый мужчина — сорок два разве возраст сейчас? — пять часов подряд сидит перед телевизором и смотрит, как другие играют в хоккей, как другие строят машины, как другие выращивают хлеб, как другие, другие… И у него нет желания самому играть, строить, выращивать, открывать, у него глаза без выражения и бледные женские руки…
Она замолчала. На лице ее застыло недоумение и брезгливость. Потом она повернулась к Пете и с тем же брезгливым выражением губ и темным огнем в глазах воскликнула:
— Трудность! Ты говоришь — трудность на себя
