Липовый чай - Алла Федоровна Бархоленко
— Как вам угодно, — уже от двери сказала Лика.
Не было сил возвращаться в темный рентгеновский кабинет с его специфическим запахом просвинцованной резины и остывающей обмотки. Кто-то внутри нее голосом Главной напомнил о врачебном долге перед больными, но об этом тоже не было сил думать, она лишь бессильно вспомнила, что за шестнадцать лет работы рентгенологом ни разу не была на больничном листе. Она вышла в чахлый садик и села на скамейку. Кто-то из своих проходил мимо, кто-то говорил с ней, она отвечала, а может, и не отвечала, — день выпал из памяти. Когда привычный внутренний звонок возвестил, что рабочее время истекло, она поднялась и снова направилась в кабинет Главной.
И Главная сказала:
— Это было трудно, Гликерия Викторовна, но я, учитывая ваше прошлое добросовестное отношение к работе, решила пойти вам навстречу. Я нашла вам замену на две недели, вы можете использовать половину своего отпуска. Считая с сегодняшнего дня.
Лика кивнула и вышла, оставив за бесшумной дверью разочарованное лицо Главной — все-таки ее следовало поблагодарить.
* * *На последний малушинский автобус она опоздала. Пришлось добираться поездом, долгим кружным путем, с ночной пересадкой. Маленький вокзальчик промежуточной станции был пуст, непутевых пассажиров вроде нее не было. Она обрадовалась одиночеству и задремала сидя, стесняясь прилечь на жесткую скамью. Но через час уже освоилась в этом вокзальчике, привыкла к его давно не беленным стенам и алюминиевому бачку с кружкой на цепочке, со звонким ведром под краном, в которое минут в десять раз падала медленная капля, привыкла к размеренной гулкости товарных составов, темно и мощно проносящихся за решетчатым окном, и почувствовала себя вроде как дома, сняла туфли, деликатно задвинула их под сиденье, легла на деревянную скамью, подложив под голову полупустую сумку, и спокойно заснула.
С рассветом в вокзальчике возникло осторожное движение. Лика проснулась и села. Пожилая женщина, осторожно двигаясь, подметала пол. Лика подивилась, отчего женщина старается не шуметь, и только когда та украдкой взглянула в ее сторону, поняла, что не шумели из-за нее.
— Спасибо, — благодарно улыбнулась Лика.
— За что, милая? — остановилась женщина.
— Да вот… Старалась не разбудить.
— А как же? Сон — святое дело. Во сне человеку тихо должно быть, чтобы забота могла из тела выбраться. Она ведь пугливая, как мышонок, забота-то. Чуть всполохнись — забьется в тебе подальше, и на весь день тягость одна. — Женщина улыбалась, предупреждала улыбкой, что это так, сказочка, кто возразит, так спорить не стану, а коли за правду примешь, так и совсем хорошо. Лика закивала, и женщина улыбнулась совсем по-родственному.
— Куда едешь-то, милая? — спросила она.
— В Малушино, — ответила Лика и подумала, что если бы в городе ее спросили, куда она едет, она бы только взглянула недоуменно и не ответила или пробормотала бы что-то вроде — а вам какое дело. А здесь почему-то было приятно, что незнакомый человек спрашивает, куда она едет, и она отвечала не просто так, чтобы отвязаться, а вполне серьезно, потому что ей хотелось, чтобы женщина знала, что она, Лика, едет именно в Малушино, а не в какое-нибудь Петухово.
— А к кому там, в Малушине-то?
— Я на озеро, отпуск у меня, — ответила Лика. — Рыбак один пригласил.
— Не Петя ли? — спросила женщина.
— Петя, — подтвердила Лика, удивляясь, что за сорок километров можно догадаться, кто тебя пригласил.
— Это ты к хорошему человеку едешь, это можно… — Женщина присела рядом на скамейку, прислонив в сторонке швабру, обмотанную тряпкой. — У нас одно время покосы рядом были, я ведь тоже малушинская, да вот дочь сюда замуж вышла, так я уж с ней, внуков тетешкать. А Пете от меня поклон передай, от Марии, мол, которая на станции, они меня знают.
Она задумалась, вспоминая свое. Потом вдруг прислушалась, склонив голову на бок, и поднялась.
— А вот и поезд твой загудел. Через три минуты прибудет, — сообщила она.
Лика подхватила свою полупустую сумку и направилась к высоким стрельчатым дверям, но вдруг остановилась, шагнула к женщине и приткнулась лицом к ее груди, как к матери или старшей сестре.
— Милая ты моя… — ласково проговорила та.
Они вздохнули обе и разошлись.
Подошел короткий поезд — три пассажирских вагона и один почтовый. Около почтового остановилась тележка, с нее перекинули в темное нутро почтового несколько ящиков и пакетов, такие же ящики и пакеты перекинули из темного нутра на тележку, будто они не понравились там или кто-то понарошку играл в расстояние и время, и то, что хотели отправить с этой безымянной станции, никуда не отправлялось, а только делало вид, что отправилось. Из вагонов никто не вышел.
Лика прошла вдоль пустых, сумрачных купе, пахнущих застарелой угольной пылью, с обрывками газет и остатками еды на столиках, и, выбрав место и окно почище, села со странным ощущением, что и здесь люди играют в непонятную игру, лишь напоминая о своем присутствии, но не присутствуя на самом деле.
За окном сдвинулся с места телеграфный столб, проплыло наивное дощатое сооружение с крупными буквами, длинный склад с пронумерованными дверями. Навстречу устремился утренний туман в низинах, простертый в обозримую бесконечность покой темных сосен, и что-то напряглось в душе забытым усилием, забытой родственностью тому, что проплывало за пыльным окном. И это пыльное, неумытое окно вдруг вызвало ненависть. И вся эта грязь, эти окурки и засохшие кефирные бутылки, мчащиеся через утренний лес в закупоренном вагоне, вдруг сделались нестерпимо стыдными, и Лика поднялась и стала сгребать на развернутый журнал с чьим-то лакированным лицом все валявшееся на столах и скамейках, и этой работы вполне хватило до ее остановки.
Малушино встретило Лику тишиной и медлительным стадом коров. Верховой мальчишка-пастух остановил коня, поздоровался и ждал вопросов, потому что Лика тут новый человек и знать всего не может, а он бы все объяснил и рассказал. Лика улыбнулась и пошла дальше, а мальчишка, удивленный тем, что она идет не к жилью, а от жилья, долго смотрел ей вслед. И когда
