Анатолий Афанасьев - Больно не будет
Тихомиров достал бумажник, похожий на одну из его тапочек. Рубашка у него на груди взмокла от пота.
— Давай шустро... э-э... как зовут-то, говоришь?
— Кира Новохатова.
— Давай, Кира, лебедь белая, одной ногой там, другой здесь. Себе вот шоколадку купи, там хватит.
Кира заскочила в свой отдел за сумкой. Лариса уже собиралась домой и подговаривала Аванесяна ее проводить. Она это проделывала каждый божий день, но пока безуспешно. Аванесян отговаривался тем, что остерегается слишком красивых женщин с испанским темпераментом.
— Ты, Арик, не меня боишься, а последствий. Кира, подружка, скажи ему, что так неприлично себя вести. Если женщина просит... Кира, ты куда? Смотри, на выходе засекут! Подожди еще минут двадцать.
Кира раздумывала, в чем она понесет пиво. У нее была только полиэтиленовая прозрачная сумка.
— Оберну газетой! — сказала она Ларисе.
— Что ты обернешь газетой? Кира! Что ты обернешь газетой? Физиономию?
Аванесян расхохотался.
— Кира Ивановна, прошу не обращать внимания на мой глупый смех. Я представил, как ты выходишь с лицом, завернутым в газету, и не удержался. Я вел себя непочтительно, понимаю. Еще раз прошу прощения!
В магазине Кира заняла очередь в винный отдел. О, ей редко выпадала удача постоять в такой очереди. Была пятница, конец рабочего дня, мужчины возбужденно гудели и переговаривались шифрованным текстом. Кира из этих коротких фраз понимала только цифры и ругательства. В этой очереди мужчины вели себя беспокойно, торопились куда-то, но некоторые, напротив, как будто дремали стоя. Один, в фартуке грузчика, облокотился на Кирино плечо, чтобы было удобней дремать.
— Пожалуйста, — попросила Кира, — уберите руку!
Человек в фартуке мучительным усилием раздвинул веки и обратил на нее туманный взор. Он ласково заметил:
— Потерпи, сестренка! Теперь скоро.
Кира пробила в кассе три бутылки пива, не зная, правильно ли она рассчитала, — Тихомиров не сказал, сколько ему надо. Мужчины в большинстве брали по три-четыре штуки. Грузчик, проснувшись, теперь нетерпеливо подталкивал ее в спину:
— Давай, давай, сестренка! Не рассусоливай!
— Становитесь впереди.
— Зачем? Мы без хамства. Нам не к спеху.
Возвращаясь в издательство, она столкнулась с Нателлой Георгиевной.
— Кира, ты не идешь домой?
— Мне надо задержаться немного.
— Ах так! А что это у тебя в сумке? Чего-нибудь вкусненькое купила?
— Да так, колбаски к ужину... Ой, извините, побегу, звонка жду.
Нателла Георгиевна равнодушно повела плечами, задрапированными в стеганую финскую, безукоризненно синюю ткань.
«Все, все, все!» — стучало в голове у Киры, пока она, не дожидаясь лифта, мчалась вверх по ступенькам. Встреча с Нателлой добавила в ее возбуждение сладчайшую каплю. «Я все делаю правильно, — думала она весело. — Несу пиво человеку, который умирает от жажды. А вы, мадам, плетите свои интриги. У каждого свое!» Бутылки позвякивали в газетном пакете глухо в такт шагам. На пятом этаже у нее страшно, резко закружилась голова — и она прислонилась к стене, хватала воздух испуганными, вмиг охолодевшими губами. Но это было лишь мгновение. «Надо просто побольше бывать на воздухе, — решила она. — Гриша верно говорит, надо каждый день гулять перед сном хотя бы по часу. Милый Гриша! Увидел бы он меня с этими бутылками». Все же последние пролеты она одолела медленно, осторожно, не прыгала со ступеньки на ступеньку.
Тихомиров дописывал письмо, когда она вошла. Он был окутан дымом, как небольшой действующий вулкан. Он курил что-то вонючее, импортное, без фильтра.
— Принесла?.. Ну молодец!
Когда наливал в стакан, рука его заметно подрагивала. Он заглотнул стакан тремя огромными глотками. «Бедный!» — подумала Кира. Тихомиров глубоко вздохнул, затянулся сигаретой и замер, забавно, с глубокомыслием прислушиваясь к тому, что происходит в его чреве.
— Мало! — заметил авторитетно. Быстренько нацедил второй стакан. Выпил. Опять посидел, прислушиваясь. Облегченно, жалобно улыбнулся. Взглянул на Киру просветленно.
— Как тебя, говоришь, зовут, девушка?
— Кира Новохатова.
— А, верно. Возьми вон там за книгами на полке еще один стакан. Пиво свежее.
Кира нашла стакан, мутный и серый.
— Чистый, чистый, не сомневайся! — Тихомиров откупорил вторую бутылку, налил Кире и себе. — Курьершей, значит, работаешь. Молодец! Хорошая профессия. А учиться не собираешься?
— Собираюсь, — ответила Кира и сделала аккуратный глоток. — Вкусное пиво, давно я его не пила.
— А что же ты пьешь?
— Что поднесут. Я нетребовательная.
И наконец она увидела чудо. Выпученный взгляд багроволикого толстяка сосредоточился на ней, сфокусировался, стал спокойно-осмысленным, в нем вытаяла, расцвела веселая приязнь — теплая человеческая душа явилась наружу и потянулась к Кире робкими, ищущими щупальцами. Тихомиров зычно хохотнул.
— Ох, умница! Да ты что же старика дурачишь? Такая же ты курьерша, как я карточный шулер. Впрочем, сравнение хилое — призвание карточного шулера я в себе загубил смолоду. Кира? Ничего, Кира, я запомню. У тебя улыбка как сто тысяч роз. Тебя всегда будут любить. Пей беспечально. За то, что заглянула ко мне, спасибо! Но, собственно, какие важные дела заставили тебя войти в эту тюремную камеру, где томится дух язычника, угораздившего родиться в эпоху поголовной обезлички? Я понятно говорю?
— Вижу, дверь открыта — я и вошла. — Кира в неожиданном оживлении Тихомирова угадывала искусственность, ненадежность, но это ее не смущало. Она расслабилась и никуда больше не спешила, и ничего не боялась. Она с наслаждением допила стакан до донышка и причмокнула.
— Еще бы воблы!
— Да у меня есть! — Тихомиров возбужденно задвигал ящиками стола и извлек из одного пакетик, но не с воблой, а скорее с засушенными карасиками. И, похоже, засушенными в прошлом столетии. Карасики рассыпались под пальцами. Тихомиров шумно огорчился: — Эхма! В кои-то веки собирался угостить хорошего человека. Не получилось. На выход есть. Есть выход! Хочешь, Кира, попробовать настоящего вяленого угря? По глазам вижу, что хочешь. Твои глаза, красотка, истинно зеркало души, и там одно желание — отведать угря, провяленного под суровым северным солнцем. Я угадал?
— Угадали.
— Тогда поехали.
— Но мне надо хотя бы позвонить.
— Звони. Вот телефон. Мужу будешь звонить? Зачем тебе муж? Тебе нужно жить не с мужем, а со звездами.
Кира, отвечая спокойной улыбкой на неуклюжие ужимки разгорячившегося фавна, набрала домашний номер. Гриша не ответил — наверное, еще трясется в автобусе. Тихомиров наспех доглотал остатки пива, полную бутылку сунул в портфель. Движения его неожиданно стали точными, упругими.
— Вы подождите меня на улице, — попросила Кира.
— Только недолго, — предупредил Тихомиров. — Помни о вяленом угре!
В отделе, уже опустевшем, она села за свой стол. На мгновение ее охватила горькая печаль. «Зачем?» — подумала она. И сама себе тут же ответила: «А затем, что живу!» Сердечко ее учащенно тикало, как перед погружением в холодную воду.
Тихомиров маячил на той стороне улицы, у открытой дверцы такси. Лицо его пылало багрянцем зари. Он шало махал ей портфелем: «Сюда, сюда!» Кира вспомнила его строчки: «Век ненавистный, век звенящий, удержи меня над пропастью!..» Этот человек не удержался, из пропасти торчали его дрожащие руки и пучился обескураженный глаз. Он туда свалился, но дна, видно, не достиг, корчится, цепляется за хрупкие побеги терновника. И глаз, обезумевший, зияет, как крик.
— Если он дома, — сказал Тихомиров, когда машина тронулась, — то считай, судьба нам улыбнулась.
— А если его нет дома? — Кира не спрашивала, кто этот счастливый обладатель вяленого угря.
— Обязательно дома. Ему нельзя на улице появляться. Как появится, так ему и крышка.
— Почему, Петр Исаевич?
Тихомиров сидел с ней на заднем сиденье тесно, дышал жарко и сипло.
— На улице московской галлюцегенов полно, соблазнов то есть. А он, дружок мой Степан, на соблазны падок. Падший ангел он.
Тихомиров гудел слова мрачно, с подозрительными паузами. Кира была наслышана о диковинных перепадах в настроении этого человека. И все же она нисколько не тревожилась. И душное его присутствие ее не угнетало. Она не сделала движения, чтобы отодвинуться.
— Интригуете, Петр Исаевич!
— Голос у тебя чудный, Кира. Опаляет нутро, корябает... Ты падших ангелов не избегай, они неопасные. Других беги, которые во благости. Мой Степан когда-то мыслил мир спасать своим примером. Тогда вот не дай бог было с ним встретиться. А теперь нет, теперь он послушный, как дрессированная мышка.
— Он священник, что ли?
— Кем он только не был. Научным работником был, официантом, актером, кажется, был. Но потом стал падшим ангелом. Это его призвание. Как-то сидел в уголку, и померещилось ему, что он истину познал. Какую уж — речь долгая. Но истину. Он за ней погнался, в охапку схватил, начал ото всех оборонять, ноги ему в свалке переломали, уши отодрали, башку в грудную клетку заколотили — и он стал ангелом.
