Илья Лавров - Галя Ворожеева
— Фу-у, — выдохнула она, отчаянно сморщилась и захрустела огурчиком. Теперь Стебель смотрел на нее во все глаза. Он же ничего не знал о матери. А ей, должно быть, стало нехорошо от этого взгляда, и она проворчала:
— Ну, чего ты… залюбовался мной? Пей, пей!
Стебель отпил глоток и тихо спросил:
— А кто мой отец?.. И где он?
— Не спрашивай о нем никогда, — хмуро ответила она. — Зачем тебе какой-то негодяй?.. Опять ты смотришь на меня как-то особенно? Хотя смотри, смотри… Я ведь была, знаешь, какая? Вот слушай, я расскажу тебе одну из своих историй. Работала я, значит, тогда в лучшем отделе лучшего универмага. Отдел сувениров! Ну, твоя мамка была девочка — гляди не наглядишься! Что фигурка, — она в воздухе нарисовала непослушными руками что-то извилистое, — что ножки, — и она вытянула ногу в спустившемся морщинами чулке и хлопнула себя по колену, — и другое прочее — все, как на выставку, — и она лихо щелкнула пальцами, захохотала. Но вся эта разухабистость звучала фальшиво. И смех ее был вымученным, и улыбка, и глаза, и лицо ее выглядели жалкими. Должно быть, она рассказывала эту историю для того, чтобы как-то приподнять себя, хоть чем-то похвалиться перед сыном. А ему слушать ее было тягостно.
— И вечно около моего прилавка отирались парни, солидные мужчины и даже старикашки, — лихо продолжала мать. — Стоят и таращат на меня глаза, язвило бы их, тают, млеют, рты растягивают от уха до уха — улыбаются, значит. Помани я только пальцем, на четвереньках побегут за мной. Смехота! Отдел для женщин, а в нем торчат мужики. Прилавок мой — шик-блеск — сплошное стекло, а под ним и на стеклянных полочках по стенам чего только нет для подарков: тут тебе и ожерелья, и браслеты, и духи, и чулки, которые можно продернуть через петлю на твоем пиджаке, и всякие там нарядные косыночки да платочки, шарфики да перчаточки — одним словом, всяческая утеха для женского сердца. И все это ярко освещено. И среди этого райского уголка — я!
И вот как-то вызывает меня к себе директор. Пройдоха — пробы негде ставить! Представляешь?.. — Она замолчала, беспомощно глянула на Валерия, потерла лоб и воскликнула: — А, черт! О чем я говорила-то?
— О том, что директор тебя вызвал, — подсказал Стебель.
— А! Да, да! Вызывает он меня и говорит: так, мол, и так, Аннушка, выручай. «А что такое?» Да вот, говорит, скопилась у нас на складе целая гора уродливых игрушек местного производства. Никто их не берет. Можно, конечно, списать их, да и на свалку. А я думаю, может быть, попробуем — спихнем их покупателям. Тут уж вся надежда только на тебя. Удиви-ка, мол, своим мастерством. Красота, мол, красота твоя главную роль должна сыграть. Нарядись во все лучшее и стань за прилавок, как богиня, — мать как-то нелепо разбросила крыльями руки, изображая неведомую богиню. — И как только, мол, начнет грудиться и мельтешиться около тебя мужичье — ты и всучи им всю эту рухлядь.
Ну, мне, конечно, стало лестно — сам понимаешь — и я взялась за это дело. А игрушки — бог мой! — это же надо такое сотворить для ребятишек! Какие-то тяжеленные, железные грузовики, дико зеленые уродливые танки, похожие на утюги пароходы, кубики величиной с кирпич, метровые медвежата, отвратительные, грязные зайцы, куклы с идиотскими мордами, клоуны с облупившимися носами, деревянные ружья, будто вырубленные топором.
Ну, разложила я весь этот хлам. Ребята подходят. Шуточки, смех. Я глазками стреляю, подзадориваю, — и мать показала, как она когда-то стреляла глазками. — Смотрю — клюнуло: один взял урода, другой, третий. Лады, думаю, и вовсю кокетую с ними. И не надо, а берут. И что ты думаешь? Валерка! Что ты себе думаешь?! — закричала мать. — Ведь через два дня исчезла вся эта гора утиля! Вот это была классная торговля. Все продавцы бегали смотреть, как я торгую… Но самое смешное, Валерка! Самое смешное то, что потом весь этот хлам нашли во дворе магазина. Ребята покупали, точили со мной лясы, знакомились, а выйдя из магазина, швыряли через забор всех этих уродцев…
После этой операции директор мне и говорит: «Ну, Аннушка, ты, мол, далеко пойдешь». И премировал меня… Да, премировал… Ты, мол, далеко пойдешь! — опять она как-то несуразно выкрикнула, помолчала и уже тихо, устало закончила: — Да-а… Пойти-то я пошла, да вот только никуда не пришла.
Она уже совсем опьянела и стала неприятной Стеблю, он было отвернулся от нее, но тут же, стараясь подавить в себе брезгливость, поднялся со стула и как можно заботливей сказал:
— Ты с дороги устала, ложись — отдохни.
Он повел ее к кровати, а она, бормоча: «Милый ты мой, сыночка ты мой», все пыталась поцеловать его, а он отворачивал лицо. Немного побормотав что-то непонятное, она уснула.
Стебель подошел к столу, и ему в глаза бросилось смеющееся лицо девочки; он взял фотографию, повернулся к матери, глянул на ее полуоткрытый рот и чуть не застонал. Неужели эта чудеснейшая девчурка могла превратиться в эту пьяную старуху?! Его пронизала горячая жалость к девчушке, а через нее он пожалел и мать, вот такую, какая она есть. И захотелось ему пригреть ее, скрасить ее старость, одиночество. «Пусть живет со мной, — решил он. — Куда же ей деваться? Помогу ей избавиться от пьянства… В совхоз ее устрою»… И тут он вспомнил о Маше. И обрадовался. Вот кто ему поможет. Маша простая, отзывчивая и вместе сильная, боевая — с такой не пропадешь. Вдвоем они выведут мать на путь истинный. Снимут у кого-нибудь квартиру и заживут втроем. Стебель совсем приободрился. Мысли его прервал приход Шурки.
— Кто это? — удивился тот, глянув на кровать.
— Понимаешь, мать прикатила… в гости, — объяснил Стебель. — Пусть поживет у меня. Ты не против?
— Ну, что за разговор! Пусть гостит. Все равно мы в поле пропадаем от темнадцати до темнадцати. — Он увидел вино и воскликнул: — Эге, это мне сам бог послал! — и, допив из чашки Стебля, снова ее наполнил. — Так вот она какая, — произнес Шурка, разглядывая мать Стебля. — Чего же это она раньше-то не тосковала о тебе?
— Плохо у нее все… Тяжело ей… Одна ведь. Да тут еще старость. Несчастный человек!
— У нас же нечего жрать. Нам и угостить ее нечем. Давай хоть солдатские щи сварганим.
— Из топора?
— Зачем? Где-то в погребе еще кусок мяса завалялся.
Шурка все вылил из бутылки, выпил и крякнул, занюхав рукавом.
— Э-хе-хе! Вся моя жизнь — сплошная борьба: до обеда я борюсь с голодом, а после обеда — со сном. Так-то, брат! Мы это сейчас мигом. Не успеет собака миску вылизать, как уже будут щи готовы! — и Шурка побежал в погреб…
Стебель опять посмотрел на фотографию, а потом торопливо пошел в комнату к Шурке, принес небольшое зеркало и стал пристально исследовать свое лицо. Он то бросал взгляд на фотографии, то в зеркало на свое отражение. Точно! У него такие же глаза, как у этой девчушки и студентки, голубоватые девичьи глаза в густых ресницах. И губы такие же. Как все это странно! Как странно! Эта девочка и эта девушка родные ему. Он поймал себя на том, что сейчас эту девочку, и эту студентку, и мать воспринимает как трех разных людей. И никак не может соединить их воедино, и никак не может почувствовать их родными себе.
21Галя прицепила к трактору будку на полозьях и потащила ее в поле. Сегодня начинали уборку кукурузы.
Кто же не любит август? Любила его и Галя. Несметны его богатства. И хлебом он одарит, и овощами, и ягодами, и фруктами, и грибами.
Разомлело лето, совсем забыло, что шли его последние-распоследние денечки. А по вечерам уже возникали белесые туманы. Галя примечала, как, остывая, дымились пруды, как ночами возле речки становилось сыро и промозгло, точно в погребе, хотя в поле, в березняках еще стояло тепло. Сомлевшие к вечеру, еще пыхали зноем бурьяны, горчили полыни, чадили осоты, терпкий дух источали зверобои, в низинных угодьях густел запах таволг и дягилей. А лето все-таки гасло, Галя это видела по замолкшим птицам, которые начали беспокойно стаиться. Укорачивались золотые деньки, и удлинялись зябкие ночи…
Галя очнулась от своих мыслей. Впереди показался довольно ветхий мост через речонку. Галя засомневалась — выдержит ли он трактор вместе с будкой? Она сбавила скорость и осторожно, медленно въехала на мост. Бревна проседали, скрипели под гусеницами. Но все обошлось. Галя выбралась на дорогу, которая тянулась вдоль хлебного поля.
Утрами особенно хороши эти хлебные поля. Недвижно стоит желтая, сухая пшеница. Над полем дрожат прозрачные испарения, видные только на фоне темных березняков. От травинки к травинке, от колоса к колосу протянулась паутина, на ней осела роса. Поле опутано жемчужными нитями. Из зарослей пшеницы иногда выбегают на дорогу жирные перепелки.
Но все это сегодня не радовало, на сердце было пасмурно: Виктор уходил в армию. Значит, теперь они расстанутся уже навсегда. У Гали все-таки теплилась смутная надежда как-то преодолеть разрыв, но теперь, когда Виктора не будет два года… Она поступит в институт, у нее начнется своя, студенческая, жизнь. А Виктор… Кто знает, где он будет после армии? Да и вообще, какие у него чувства к ней? Он до сих даже поговорить с ней не пытался. Точно это она его обманула. Да у него и не было большого чувства. Он просто увлекся на некоторое время, и только. «И нечего тешить себя какими-то ожиданиями, надеждами. Не удалась любовь, и это нужно прямо сказать себе. И стиснуть сердце, проявить волю и твердость. Не жалкий же я цыпленок, чтобы не совладать с собой. Не забывай, что он унизил тебя, осмеял тебя», — внушала она себе и гнала все эти мысли о Викторе, старалась сосредоточиться на работе, на окружающем, которое всегда любила и понимала…
