Петр Смычагин - Тихий гром. Книга третья

— Ну, пан твой, за что воюет?

— Того не докладал он мне. Но, заметно было, пошел без радости. Панночку молодую с дитем покинул. А она, как подходили немцы, сбежала… Не верится, чтоб им нужна была та война. Где они теперь все?

В начале разговора Василию казалось все это просто и понятно. Солдатская жизнь еще до войны и потом на фронте давно отгородила его от офицеров непроницаемой стенкой. А тут вдруг понял, что есть в его суждении какой-то изъян. Выходит, что и пану война не нужна, коли потерял он все, может, и голову. Да и мало ли офицеров гибнет…

— Оно, конечно, едва ли много найдется охотников башку-то свою подставлять, — нехотя согласился он и тут же сам себе возразил: — Так ведь кому-то нужна она, проклятущая, все-таки! Кто-то ж ее зачинает?

— Хотел бы я то знать, — вздохнул дядька Ерема, вертя в руках уже погасшую трубку и поглядев на стенные часы в деревянном футляре. — Не сама же она начинается, как чума.

— Мы, как слепые котята, — усмехнулся Василий. — Глядишь на его, на котенка, тычется мордой возля самой сиськи, а найтить никак не может. Чую, что рядом гдей-то лисичка, а на след никак не выйду.

— Не нашего ума это дело, должно быть… Сидеть-то не устал?

— Нет, посижу еще… Ума-то, может, и не нашего, да шкура-то вот вся испорота наша и закапывают нас же. А, поколь голова еще на плечах и не звенит в ей, как вон у Григория, помозговать не мешает. В тот день, как итить нам в штыки, чистенький такой офицерик, видать, из тылу, все про какие-то Дарданеллы толковал перед строем. Будто бы завоевать нам их надоть зачем-то непременно… Вот он, наверно, все как есть мог бы разобъяснить.

— Не стал бы он тебе объяснять, — убежденно возразил дядька Ерема. — А когда бы и взялся толковать про то, так напустил бы туману, чтоб еще больше тебе заморочить голову.

— Эт отчего так?

— Да, сам же ты сказал, что баба Ядвига ничего не поясняла своему барану перед тем как зарезать.

— И то правда, — засмеялся Василий.

— Спать хлопчику пора, — подала голос Ядвига.

Беспрекословное подчинение хозяйке было здесь нерушимым законом, потому Ерема помог Василию улечься и попрощался.

Перевязки Ядвига делала раз в сутки — вечером. Но на следующее утро, изменив своему правилу, она посмотрела на бедре у Василия рану и расцвела.

— Ну, сынок, теперь пойдут наши дела в гору, — сияла бабка лицом. — Ты погляди, как тут очистилось все!.. Еще б разок парного мяска покласть — и заживать начнет.

— Не вздумай, баушка, последнюю овечку на это дело употребить, — встревожился Василий, — теперь, небось, и так на поправку пойдет.

— Не твое то дело, хлопчонок, лежи.

Скоро Ядвига исчезла. Потом вернулась какая-то вся светлая, молодая. Покормила «сынков» обедом и, как всегда, приказала поспать, «чтоб не слышать, как болячки уйдут».

Проснувшись в четвертом часу пополудни, Григорий опять обнаружил тишину и, храня ее, шутливо погрозил пальцем товарищу, чтобы тот молчал. Но тишина властвовала не более четверти часа. Неожиданно резко и грубо где-то невдалеке хлестанул винтовочный выстрел. Бывалые солдаты безошибочно угадали, что выстрел был именно винтовочный, а не какой-то другой. В голове у Григория завыла целая колокольня, но, взглянув в окошко, он тут же вскочил с топчана и шагнул к столу.

— Ну, слышь, Вася, чегой-то стряслось недоброе, кажись.

— Да чего там такое?! — тревожно и сердито спросил Василий, порываясь подняться.

— Тебе не видать дорожку-то оттудова? — уже спокойнее спросил Григорий.

— Нет.

— Дядька Ерема чуть не рысью вон поспешает сюда.

— Уж не немцев ли черт принес? — предположил Василий. — Ты бы оделся, Гриша…

Высокий, в кожаной шапке с козырьком, в короткой куртке и высоких сапогах, Ерема вбежал в комнату, на ходу спрашивая:

— Баба Ядвига где?

— Как проснулись, не было ее дома, — отвечал Григорий.

Стрельнув быстрым взглядом по простенку от окна к двери, Ерема ругнулся, выскочил обратно на улицу, но на дорожке больше не показался, куда-то за двор убежал.

— Чего ж он не сказал-то ничего? — растерянно спросил Василий.

— А чего тебе сказать надоть? В простенок вон глянь.

— Ну, стена как стена — белая.

— Белая, — передразнил Григорий. — Тута вон карабин висел, а теперя, где он?

— Вот эт дак ба-абка! Никак, охотничать подалась.

Через недолгое время стукнули ворота, и Григорий, подойдя к окну в прихожей, увидел стариков, затащивших на середину двора небольшого дикого кабанчика. Ерема с ходу начал хлопотать о сооружении костра, чтобы палить кабана. Бабка, увидев в окне Григория, приказала:

— Пущай Василий — повязку снимает! — А сама принялась взрезать кусок свежего мяса, чтобы скорее перенести его на рану.

Лето 1916 года близилось к концу. Война с обеих сторон приобретала все более очевидный «выжидательный характер», как писали в то время военные обозреватели. Австро-германская верхушка, ухватив для себя некие куски в этой шакальей грызне и желая утвердиться в выгодном положении, заговорила о «мирных предложениях». Официально этих «предложений», пока еще не было, но в австро-германских верхах, осознавших, что первоначальные планы войны недостижимы, естественно, стали думать о том, чтобы любым способом удержать захваченное.

Союзники же — Англия, Франция и Россия, — все более набиравшие сил, не считаясь с бедственным положением простого народа, решили довести войну до победного конца, разбить противника и поделить его территорию.

Ничего такого не ведали ни Василий с Григорием, ни Ерема с Ядвигой. Никто не мог предположить, что последние их письма с фронта добрались до хутора и попали к родным лишь в марте, а известие о пропавших без вести пока еще не было послано. Здесь, в лесной глуши, жизнь шла своим чередом.

Через месяц после памятного февральского вечера, когда Ядвига приколола своего барашка, Василий начал подниматься с постели и самостоятельно передвигаться. Правда, для этого бабке пришлось подстрелить еще трех кабанчиков, за что Ерема прозвал ее главным браконьером и, шутя, грозился доложить о том пану, как война закончится. Он же, Ерема, смастерил для Василия удобную клюку, с которой тот не мог расстаться до начала июня. Но и после того заметно припадал на больную ногу.

Григорий с самой весны помогал старикам во многих работах, но удаляться от дома не мог: в самое, казалось бы, неподходящее время ни с того ни с сего начинала гудеть его голова. И тогда спасение было одно — сон. Припадки эти повторялись все реже, но изводили парня с такою же беспощадностью, как и раньше.

Однако сидеть сложа руки никак не могли они — срубили новую баню, заборы и прясла поправили, крышу на скотнике починили. А потом, как забросил свою клюку Василий, стали ходить с бабкой в лес за грибами, за ягодами. И тут сами собою возникли разговоры о том, что не пора ли молодцам и честь знать — собираться надо да в сторону восточную двигаться, к своим. Но, услышав об этом, Ядвига и удивилась, и огорчилась, и сказала, что не выпустит «сынков» из дому до тех пор, пока не будут они совершенно здоровы.

Раскинули пошире умом солдаты и уразумели, что спешить им не следует, к тому же еще по-крестьянски рассудили: всю зиму просидели у стариков на шее, а теперь, как здоровьишко им подарили и пора подоспела рабочая, собрались бежать. Негоже это. Хоть сена побольше накосить да прибрать его.

Покос от усадьбы недалечко. И дело это, с детства знакомое и родное, доставило им великую радость — будто дома, в гостях побывали!

А еще раньше, когда за грибами ходили, нашли они винтовки немецкие и патронов целый ранец насобирали. Все это домой принесли — под навесом спрятали. На всякий случай. Дядька Ерема, узнав о находке, одобрил этакое приобретение.

Словом, как ни упорствовала Ядвига, солдаты исподволь, не спеша собирались в дорогу. За последние две недели у Григория не было приступов. Чтобы проверить выздоровление, курить стал по-настоящему, пробовал бегать до изнеможения, «чтоб кровь в жилах такала», кричать пробовал по-шальному — ничего. Значит, пропал звон, извела его бабка.

Хлеба в том году выспевали рано. Со дня на день ожидалось начало уборки. Дядька Ерема каждый вечер ходил на полосу, проверял колосья, выкручивал их на ладони, на зуб зерно пробовал, а возвратясь, всякий раз сообщал:

— Еще погодим денек-другой.

Натруженное солнышко устало опустилось за лес и надежно спряталось на ночь где-то в чужой западной стороне. Над дремлющими вершинами ветел, над могучими кронами дубов и ясеней вспыхнули трепетные звездочки. А внизу, видимый между кустами дикой акации и терновника, неподвижным зеркалом проглядывался пруд.

Теплынь, тишина, где-то в кустах посвистывают неугомонные ночные пичуги. Осени еще нет, редко заметишь пожелтевший листок. Но вокруг уже витает неповторимый, только этому времени присущий, запах зрелости и увядания.