В пятницу вечером - Самуил Вульфович Гордон
Налитый ему бокал вина он пьет за здоровье молодых:
— За ваше здоровье, дети! Чтоб вы всегда друг друга любили, были счастливы и вернулись скорее домой. Берлин неплохой городок, но наш Липовец лучше. Ей-богу, лучше. Лехаим — «За жизнь!» — говорит он по-еврейски.
— Лехаим, Матвей Васильевич, — у сержанта это еврейское слово звучит не так чисто, как у Матвея Васильевича.
Девушка стыдливо опускает голову, обнимает двумя руками женщину у окна, прижимается к ней, как маленький ребенок.
Как я сразу не заметил, что передо мной мать и дочь! Не следует особенно присматриваться, чтобы понять это. У той и другой смуглые лица и задумчивые глаза. Теперь, зная уже, что сержант и девушка молодожены, я не понимаю, почему так грустно сидит у окна мать, словно сержант силой отнял у нее дочку. Даже когда пассажиры нашего купе поздравляют и ее, и молодоженов, желая им многих лет дружной, согласной жизни, даже теперь Мира Ефимовна не отодвинулась от окна, ждет, очевидно, минуты, чтобы снова вернуться к бегущим мимо полям и лесам.
Сержант, опасаясь, наверно, что и здесь, в поезде, к нему начнут приставать с громкими возгласами «горько», взял в руки гитару, слегка зажмурил черные глаза… Но притронуться к струнам он не успел, его остановил хрипловатый голос:
— Вы служите в Берлине?
Оборачиваюсь и вижу человека с глубокими серыми глазами и орденской планкой на груди, того самого, которого я несколько дней назад встретил в погребищенском загсе, — он искал в регистрационных книгах своих родственников, след от своей семьи.
— В Берлине, — ответил сержант и сразу добавил: — Согласно Потсдамскому договору и договору, который мы имеем с ГДР.
— Как я понял, вы еврей?
— Еврей.
— Так я хотел бы у вас кое-что спросить.
То ли потому, что сержант узнал в этом человеке бывшего командира, то ли потому, что человек с планкой мог бы быть его дедушкой, но Изя поднялся с места и, стоя перед ним, словно слушал приказ.
Человек с орденской планкой на груди начал с того, что он тоже читает ежедневно газеты и знает, что есть ФРГ и есть ГДР, и все остальное он знает, так что сержанту не стоит объяснять ему это. Он хочет у Изи спросить о другом. Во-первых, ему хотелось бы узнать, известно ли немцам, с которыми Изя там встречается, что он, Изя, еврей?
Изя с удивлением посмотрел на него:
— Я никогда у них об этом не спрашивал.
— Почему? — Он обратился уже не только к Изе, но и ко всем сидящим в купе, это видно было по тому, как он на нас посмотрел. Но сержант ответил ему по-военному коротко и тоже вопросом:
— А зачем?
По-военному короткое, обрубленное Изино «зачем» не было, наверно, для этого человека неожиданным. Он не раз уже, видимо, слыхал подобное.
— Вы спрашиваете — зачем? Если бы вы, как я, ехали сейчас из Ружина и в лесу возле рвов читали поминальную молитву по безвинно убитым, вы не спрашивали бы — зачем.
— А с чего вы взяли, что сержант не был у рвов в Липовце, когда там читали изкер[11] — молитву за упокой невинно погибших? Каждое местечко имеет свои рвы и свои поминальные дни, — ответил человеку с орденской планкой Матвей Васильевич и слово «изкер» — поминание произнес по-еврейски без малейшего акцента, оно, видно, ему было хорошо знакомо. — Значит, у вас поминальный день в Ружине…
— Я не ружинский, я погребищенский. После войны я поселился в Каменец-Подольске. Едва наступает лето, как у меня начинаются поминовения. Пять поминовений в год. В Погребище у меня погибла вся семья — жена и четверо детей. Вот этот товарищ знает, мы встретились с ним в погребищенском загсе, — он протянул мне руку, словно только что заметил. — В Ново-Фастове я поминаю брата. В Ружине — двух сестер и их семьи. В Хмельнике и в Белиловке…
— Так что же вы все-таки хотели узнать у сержанта? — перебивает его человек из Липовца. — Разве у вас в Погребище, или в Ружине, или в Каменец-Подольске, где вы живете, разве люди там заняты одними поминовениями? У нас в Липовце, скажем, справляют также свадьбы. Вот этот сержант приехал из самого Берлина жениться в Липовец. У нас в Липовце, и в Линце, и в соседних местечках за день до свадьбы, а случается, и в день свадьбы сваты и молодые идут к братским могилам помянуть погибших. Так что же вы все-таки хотели у сержанта спросить?
— И зачем?
Неожиданным теперь оказалось не то, что мы снова услышали тот же вопрос «зачем», а то, что на этот раз «зачем» произнесла молчавшая до сих пор женщина. Больше всего удивило это, наверно, самого человека с орденской планкой.
Женщине, сидящей у окна, не надо, кажется, рассказывать о том, что случилось во время войны. Так почему же она повторила вопрос зятя своего, сержанта?
— Вы тоже спрашиваете — зачем? — обратился он к Мире Ефимовне, смотревшей на него своими задумчивыми глазами. — Как вы можете такое спрашивать? Вашей дочке, раз она живет в Липовце, не надо, я понимаю, рассказывать, что там было, зять ваш, я слышу, тоже знает, что такое поминальная молитва. Но сколько молодых людей и у нас, и там не задумываются над тем, что происходило. Не хотят знать о Майданеках с их крематориями, о киевском Бабьем Яре и Девятом форте под Каунасом и о многих других рвах и ямах, таких, как в Ружинском лесу. А об этом надо напоминать изо дня в день! Слышите?
— Я тоже была на войне, медицинской сестрой была, — сказала Мира Ефимовна, и лицо ее передернулось, как от боли. — Сейчас я преподавательница истории. Дочка моя тоже учительница. Она едет с мужем в Германию и будет там работать в школе. И вот я вас спрашиваю: что должна я, еврейская мать и историк, дать с собою своим детям, отправляющимся туда? Ненависть? Только ненависть?
— Есть две Германии, — начала девушка, — есть…
— Я это знаю, доченька, — перебил ее человек с орденской планкой. — Вы едете туда учить немецких детей. Так смотрите, чтобы они знали, что творилось у них в стране еще до их рождения. Надо, чтоб они знали, что есть на свете Ружин, а в Ружине портной Янкель Кригер, у которого гитлеровцы вырвали из рук трехлетнего внука и живым бросили в ров к лежавшей уже там матери. И что в Ружине есть красавица Хава, которую четыре раза гнали
